Французская защита

Арамисов Анатолий Николаевич

Одинцов удивленно уставился на француженку.

Женщина выразительно взглянула на охранника:

— Merci!

Тот моментально сделал «налево кругом» и удалился.

Виктор шагнул вперед и через несколько метров очутился в комнате, явно секретарской; справа виднелась точно такая же дверь, что и на входе, она была чуть приоткрыта.

Блондинка жестом пригласила Одинцова проследовать дальше.

«На «ковер», что ли, меня привели?» — с усмешкой успел подумать Виктор, входя в просторный кабинет.

В конце

его за столом сидела Женевьева.

«Точно!»

Начальник тюрьмы поднялась с кожаного кресла и, видя, что Одинцов в нерешительности остановился у двери, молча показала рукой на стул, стоявший сбоку около её стола.

Перед Женевьевой возле телефона стояла шахматная доска, не та клеенчатая, что во вчерашнем сеансе, а из тонкого дерева, изящно сделанная хорошим мастером.

«Стаунтоновские…» — наметанный глаз русского шахматиста сразу определил тип красиво вырезанных из дерева фигурок.

«Дорогой комплект»…

Точно такой же он видел в известном шахматном магазине на длинной улице под названием La Fayette, недалеко от знаменитого универмага. Усаживаясь за стул, Виктор бросил взгляд на дверь. Секретарша стояла на входе, ожидая распоряжений начальницы.

— Чай? Кофе? — неожиданно по-русски, с таким же акцентом, что и у блондинки, спросила Женевьева и слегка улыбнулась, наблюдая за вытянувшимся от изумления лицом Одинцова.

— Вы тоже говорите, как и…? — Виктор повернул голову вправо-влево, на обеих женщин, которые с утра порадовали его знакомыми словами.

— Да, немного, — оливковые глаза Женевьевы жили какой-то своей, интересной жизнью: они то прищуривались оценивающе, то стремительно расширялись, придавая лицу выражение немого вопроса, — я когда-то изучала ваш язык в университете.

— И неплохо изучали, — улыбнулся Виктор. С души немного спало тревожное ожидание нового наказания; Одинцов понимал, что последствия драки в тюрьме могут быть разными, и мысль о худшем варианте — новый суд и продление срока, тонким сверлом пронизывала его мозг.

Но он отгонял её, надеясь, как и любой русский: «Авось пронесет!»

— Так что будете пить? — Женевьева сделала нетерпеливое движение в кресле.

— Кофе, пожалуйста, — быстро ответил заключенный и посмотрел на шахматную доску.

Француженка перехватила его взгляд.

Там стояла позиция из их вчерашней партии. Виктор разыграл вариант, рекомендованный классиком Ароном Нимцовичем, смысл которого заключался в блокадном давлении на черные поля в центре доски.

— А Вы неплохо вели партию! — Виктор тронул рукой белые фигуры. — Я думаю, что…

— Да, я занималась в студенчестве шахматами, — перебила его Женевьева, — играла за команду Сорбонны, мечтала попасть в национальную сборную, но…увы, работа, карьера вышли на первый план. Пришлось бросить.

Она помолчала, потом чуть подвинула доску в сторону Одинцова и сказала:

— Хочу узнать, где я вчера ошиблась?

Почему проиграла?

И, увидев нескрываемое облегчение в глазах русского, добавила:

— А потом мы решим — подавать твое дело о драке с Темплером в суд или оставить право наказания за администрацией нашей тюрьмы.

Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, но было видно, что разговор на этом языке с заключенным доставляет ей если не радость, то какое-то удовлетворение.

В такие минуты, вероятно, память быстро возвращает человека на годы назад, в этом конкретном случае — в её студенческую молодость. Женевьева изучала русский не только в университете, она покупала у букинистов шахматные книги, авторами которых были советские гроссмейстеры, и читала их примечания к партиям.

Виктор чувствовал, что француженка начинает с ним какую-то свою игру. Он вспомнил, как Лёха не раз в камере шепотом говорил, что от начальницы нужно держаться подальше, потому что среди заключенных о ней ходили самые разные слухи.

Она была непонятна. И — непредсказуема.

— Ну что ж, чему быть — тому не миновать! — бодро ответил Одинцов, и наклонил голову к доске.

Он быстро восстановил фигуры в исходную позицию и стал ход за ходом повторять вчерашнее сражение с Женевьевой.

— О! Русский маэстро запомнил всю партию со мной? — доброжелательная улыбка залила лицо француженки. — Какая честь! — закончила она с некоторой иронией.

— Вы здесь не при чем, — несколько холодно ответил Виктор, — просто все партии сеанса как бы автоматически отпечатываются в памяти, и на следующее утро я могу восстановить любую из них.

— Это невероятно! — воскликнула Женевьева, откинувшись на кресло. — Я не верю!

— Хорошо, давайте пари! — вдруг неожиданно для себя предложил Одинцов.

— Какое пари? — наклонилась грудью на край стола начальница.

— Что я могу показать Вам все партии сеанса.

— Неужели? На что будет пари?

— Если я выигрываю, меня выпускают из карцера!

Женевьева рассмеялась:

— Деловой подход! Хорошо, я согласна! Только сначала — мою партию и ошибки в ней!

— Отлично! — удовлетворенно произнес Одинцов и принялся дальше воспроизводить ходы француженки.

— Вот здесь, на пятнадцатом, черными сделана первая неточность…при переходе из дебюта в миттельшпиль…Вы напрасно разменяли своего слона на коня белых, — Виктор, не спеша, вернул фигуру противницы назад, — надо было сыграть вот сюда…

Женевьева внимательно следила за перемещениями на шахматной доске: пальцы русского как-то по-особенному легко, но вместе с тем цепко брали фигуры и пешки, быстро ставили их на черно-белые клетки, возвращали обратно — словом, производили тот самый процесс, который игроки называют подробным анализом партии.