Французский роман
Шрифт:
— Вас перевезут в полицейском фургоне на остров Сите, ночь вы проведете в камере, а утром вас отведут к прокурору. Мне очень жаль, но придется снова надеть на вас наручники.
— Что все это значит? Нам что, собираются дать срок?
— Сам не знаю. Мы переслали ваше дело, в нем ничего нет. Обычно мы не задерживаем надолго тех, кто только употребляет наркотики, но тут… Может, их разозлили эти дорожки на капоте… А может, просто решили устроить показательный процесс и выбрали известного человека.
Закон грозит наркоману заключением до года, независимо от того, в чем именно состоит его вина: курил косяк, нюхал дорожку, глотал колеса или кололся. Даже Поэт пал духом, испугавшись сурового наказания (дилер Бегбедера — это серьезно). Он страшно казнится:
— Это я во всем виноват, козел я, ты меня прости.
— Заткнись, при чем тут ты?
— При том, что я — причина падения, которого не хватало в твоей судьбе. «И горе тем, кого минует горе…»
— Это твое? — Да.
— Можно вставить в книжку?
— Бери.
Взял.
Я уже был не в состоянии различить, что мне причиняет больше всего страданий: усталость, гнев, клаустрофобия, неудобства, стыд или
Глава 30
Пресыщенные дети
Развод все множит на два: две квартиры, два Рождества, две спальни, двойное существование. Впрочем, меня самого это событие словно бы разделило надвое: я стал полупансионером, полувзрослым, полуребенком, в общем, получеловеком. Расставание раскидало родителей по двум далеким одна от другой вселенным: папа вернулся к эксцентричным буржуа, мама — к разорившимся аристократам. Мне кажется, судьбу моих родителей лучше всего иллюстрирует прием, примененный в сериале «Дружески ваш», который начали показывать по каналу ORTF в 1972 году. Это так называемый полиэкран: он делится на две части по вертикали. Справа мы видим лорда Бретта Синклера — английского аристократа, изысканного сноба с шейным платком (это моя мать в исполнении Роджера Мура); слева — Дэнни Уайльда, выскочку-америкашку, игрока, бесцеремонного и насмешливого (это мой отец, его играет Тони Кертис). В шикарной отцовской квартире было просторно, там имелся повар, он же шофер, калейдоскопом крутились девицы, и одиночество вовсе не казалось тоскливым, хотя это все же было одиночество.
У матери мы жили тесно, впритирку, зато жизнь была теплее, потому что это была настоящая жизнь, обыденная, с любящей матерью, вынужденной заменить мужчину в доме. Их развод научил меня замыкаться в себе и вести двойную жизнь, развил природную способность хитрить и всюду поспевать. Никогда не говорить про папу при маме, а про маму — при папе. Ни в коем случае не сравнивать их. Мама взяла телевизор напрокат, папа — купил. Отец высаживал нас возле дома номер 22 по улице Месье-Ле-Пренс, чтобы, не дай бог, не столкнуться с матерью. Мы как угорелые неслись вверх по лестнице, звонили в дверь, бежали в гостиную и из окна махали отцу рукой — знак, что мы благополучно добрались. В пятидесяти квадратных метрах можно быть таким же счастливым, как и в трехэтажной квартире, которая в пять раз больше. Делать вид, будто все хорошо, потому что, как любила повторять мама, «нам крупно повезло, например, по сравнению с эфиопскими детьми». Это правда: если животы у нас раздувались, то не от голода, а от шоколадных эклеров. Глаза были не в прилипчивых мухах, а в очках. Когда на мессе в школе Боссюэ я молился за маленьких эфиопов, то главным образом потому, что боялся такой же участи.
Ни в коем случае не намерен давать моральную оценку родительскому разводу — хотя бы потому, что сам заставил свое чадо через это пройти. Может, хватит уже отрицать, что изменившийся жизненный уклад оказывает влияние на детей? Новая норма — это иметь два дома, четверых родителей (как минимум), любить людей, не любящих друг друга, существовать под страхом разрыва, порой утешать взрослых и постоянно выслушивать две версии одного и того же события — как судья на процессе.
В 1972 году детей разведенных родителей накрыла волна современного эпикурейства; если первое Освобождение (1945) подготовило почву для религии комфорта, то второе (1968) воспитало жадных и ненасытных искателей наслаждения. А у потомков этих дважды освобожденных взрослых сам собой развился страх перед свободой. Таким образом, дети разведенных родителей образца семидесятых все без исключения:
— нищеброды, изображающие беспечность;
— зануды, притворяющиеся праздными гуляками;
— романтики, желающие казаться пресыщенными;
— глубоко ранимые натуры, лезущие из кожи вон, лишь бы выглядеть равнодушными;
— параноики, выдающие себя за бунтарей;
— ни богу свечка, ни черту кочерга.
Все, что мне известно о разводе родителей, я узнал годы спустя, собирая информацию по крохам. Он слишком часто уезжал по делам, и она нашла ему замену. Он признался ей в неверности, и она ему отомстила. Версии часто расходятся: каждый старается переложить вину на другого, чтобы в глазах детей выглядеть чистеньким. Вслух никогда ничего не произносилось, приходилось обо всем догадываться, учиться читать между строк, никогда не задавать вопросов и только молча улыбаться, изображая безоблачное счастье. Никто никогда не повышал голоса. Умение радоваться жизни постепенно сошло на нет с появлением противозачаточных таблеток; кстати, случилось это в год моего рождения — вовремя я подсуетился.
Все были безгрешны, все невольно лгали, потому что никто не хотел сказать правду, хотя она принесла бы нам меньше страданий, чем наши собственные измышления, а они сводились к тому, что мы родителям надоели. Семейный круг их больше не устраивал. Его им оказалось мало. Двух белокурых мальчишек на зеленой лужайке было недостаточно, и игра закончилась раньше срока. Приключения ждали их за пределами дома, время меняло нормы, буржуазность отныне ассоциировалась с наслаждением, и даже католицизм уже не запрещал получать удовольствие. Наконец-то из жизни уйдет ответственность и главным в ней будет сексуальное удовлетворение. А мальчишки? Да что с ними сделается, выживут.
82
Когда мы жили на улице Месье-Ле-Пренс, я смешал марганцовокислый калий с водой; получилась густая жижа ярко-фиолетового цвета, которую я нечаянно пролил в ранец, испачкав всю одежду; бурые пятна не сходили у меня с рук целый месяц. Сегодня игрушечные наборы такого типа под строгим запретом, марганцовка считается взрывчатым веществом, к тому же высокотоксичным. Как видит читатель, я очень рано приобщился к манипуляциям с запрещенными веществами. (Прим. автора, все больше исцеляющегося от амнезии по мере приближения повести к концу.).
Глава 31
Тюрьма префектуры
По сравнению с тюрьмой Парижской префектуры камера предварительного заключения в комиссариате Восьмого округа — это отель «Фуке Барьер». Первая ночь была просто шуткой дурного тона, игрой в сыщиков и воров, школьным скетчем наподобие попойки почтальонов в комедии «Уж лучше вы к нам». Вторая ночь длилась год, десять лет, длится до сих пор. Я ничего не знал, я прожил всю жизнь в неведении. Только в ту ночь я понял, что такое настоящее страдание. Это место — позор моей страны, не меньший ад, чем тюрьма Сантэ, в которую я ходил несколько лет назад на встречу с заключенными; как раз тогда Вероника Вассер выпустила книгу о чудовищных условиях содержания в этой парижской развалюхе; публикация стоила ей должности главного врача, но в мерзкой каталажке ничего не изменилось. Тюрьма префектуры — такая же сырая, грязная и стылая, как Сантэ. Ее даже нельзя назвать тюрьмой — это настоящий каземат.
Братская могила, куда сваливают полумертвые тела отверженных. В этот средневековый донжон вы можете угодить в любой момент. Он представляет собой огромный подземный зал с толстыми стенами и сводчатыми потолками, где справа и слева, вверху и внизу, рядами тянутся камеры, разделенные решетками и тяжелыми металлическими дверями, запирающимися на засовы; в камерах сидят люди, они взывают о помощи, умоляют выпустить их на свободу, клянутся в невиновности и бьются лицом о прутья решетки. Тюрьма Парижской префектуры — небольшая, примерно на сорок камер, в которые кидают всех без разбора «изгоев», мелких правонарушителей и настоящих преступников, если сочтут целесообразным выдержать их в подвалах Дворца правосудия до тех пор, пока судья соизволит проснуться. Достаточно после трех бокальчиков сесть за руль, или затянуться предложенным вам косячком, или напороться на уличную потасовку, или принять участие в манифестации, и, если судья или полицейский встал не с той ноги, или если вы человек известный и кому-то невтерпеж вам насолить, или вообще без всякой причины, из чистого садизма, оттого что жена вчера не дала, вас отправят в тюрьму, размещающуюся в подземелье на острове Сите, в дальнем конце двора Парижской префектуры, сразу за Дворцом правосудия, в самом сердце Города света, в двух шагах от Сент-Шапель; вас закуют в наручники и сведут в черную яму, разденут донага и полезут вам в задницу, а потом загонят словно скотину в сырую промозглую камеру без единого окна, с деревянной доской вместо кровати и парашей в углу, в ледяной закут, отпирая который даже надзиратели краснеют и стыдливо опускают глаза. Одна милосердная надзирательница, узнав меня и увидев, как я, скорчившись, трясусь от холода, принесла мне два вонючих одеяла. Когда мне осточертело учить наизусть «Льезон, газету полицейской префектуры» — единственное печатное издание, выданное мне после долгих и унизительных просьб, — я принялся орать и орал до тех пор, пока дежурный охранник не согласился в четыре утра пойти за тюремным врачом, который назначил мне антидепрессанты, ибо государство тоже не брезгует бесплатной раздачей дури, надо только хорошенько попросить. Знаю, что скажут некоторые читатели: привет Мари-Шанталь [83] от Марии-Антуанетты! [84] Если вы и вправду так подумали, значит, вы никогда не сидели в тюрьме. Зато те, кто хоть раз побывал в капэзэ, поймут, что я имею в виду: из человека вы превращаетесь в покорное испуганное животное. Между тем, со мной, судя по всему, обращались по разряду VIP — мне предоставили отдельное помещение, разлучив с Поэтом и отдав во власть клаустрофобии.
83
Заглавная героиня триллера Клода Шаброля «Мари-Шанталь против доктора Ха» (1965).
84
Королева Мария-Антуанетта содержалась в тюрьме Консьержери в 1793 г. (Прим. автора.)