Французский сезон Катеньки Арсаньевой
Шрифт:
Дюма меж тем вел весьма оживленную беседу с настоятельницей, сумев расположить ее к себе, и она самым обстоятельным образом отвечала на все его вопросы.
– Простите, пожалуйста, мне что-то нехорошо, – не удовлетворившись таким положением, пожаловалась я настоятельнице тихим голосом, – если позволите, я выйду на свежий воздух. Шурочка, проводи меня, пожалуйста.
Мы вышли с ней на монастырский двор, где я тут же засыпала ее вопросами.
– За столом Петр Анатольевич объяснил мне цель нашего приезда и попросил разыскать
– И тебе это удалось? – перебила я подругу.
– Да, но ее сейчас нет в монастыре.
– А где же она?
– Не знаю. Насколько я поняла, поехала в Саратов по каким-то монастырским делам. И знаешь… – Шурочка оглянулась по сторонам и, убедившись, что нас никто не слышит, продолжила, – мне показалось, что говорить о ней сестры боятся.
– Боятся? – переспросила я.
– Не знаю, мне так показалось. Они все время оглядывались, когда говорили со мной. Хотя до того, как я назвала ее имя, были совершенно спокойны.
– Ты говоришь «боятся», ты что – говорила с несколькими монахинями?
– Да, с двумя, мне хотелось сравнить их показания.
Я невольно улыбнулась и подумала: «Ай да Шурочка, ай да молодец, между делом чуть ли не очную ставку провела.»
– Ну и что, их «показания» совпадают?
– Не совсем. И это тоже показалось мне странным.
– И в чем же разница?
– Первая сказала, что она уехала вчера, а вторая – что неделю назад.
– Неделю?
– Да, и неизвестно когда вернется.
– И здесь странности… – сорвалось у меня с языка.
– Что? – не поняла Шурочка, но в этот момент наши мужчины вышли во двор, и мы поспешили к ним навстречу.
– Ну, как? – спросила я Дюма.
– Не здесь, – ответил он шепотом и глазами показал мне на выходящую за ним настоятельницу.
У той на лице уже не было и подобия прежней благожелательности, а минуту спустя я поняла, что нас вежливо выставляют.
В чем дело? – спросила я Петра Анатольевича, лишь только мы покинули стены монастыря. – Вы поругались?
– Черт ее знает, – ответил он неуверенно, – честно говоря, я не понял. – Стоило господину Дюма поинтересоваться, как поживает его бывшая знакомая, как она стала с нами прощаться и… Катенька, вы же видели, каким стало ее лицо…
– Да. Но почему?
– Не знаю. Снова загадка.
– И не единственная, – кивнула я в ответ и попросила Шурочку повторить для них с Дюма ее рассказ.
Все это было более чем странно, и некоторое время мы ехали в полной тишине. Только Дюма что-то периодически бормотал себе под нос, но настолько невнятно, что разобрать что-либо было невозможно.
– А как она попала в этот монастырь? – примерно через полчаса спросил он у нас. – Вы случайно не знаете?
Я в ответ пожала плечами, а Петр Анатольевич растерянно произнес:
– Ну, как туда попадают… А что, собственно говоря, вы имеете в виду?
– Не знаю, но у меня такое чувство, что она пришла туда не по доброй
Это была неожиданная мысль, и я не сразу поняла, как к ней отнестись.
– Не по доброй? – лишь переспросила я.
– Да. И не чает, как оттуда выбраться, – утвердительно кивнул мсье Дюма головой и снова замолчал. На этот раз уже до самого Саратова.
«Что он имеет в виду? – размышляла я по этому поводу, глядя на пробегающие мимо деревья и пригородные домишки бедноты. – Что ее заточили туда насильно, как царевну Софью? Но этого не может быть, разве в наше время такое возможно? На дворе вторая половина девятнадцатого века. Дичь какая-то… Мсье полагает, что у нас ничего не изменилось за последние двести лет, но он ошибается».
Я искренне полагала, что это так, но на душе почему-то оставался неприятный осадок, от которого мне никак не удавалось избавиться.
Когда мы выехали на Московскую улицу, уже смеркалось. День подходил к концу, и я почувствовала себя такой уставшей, что мне хотелось только одного – побыстрее оказаться дома и лечь спать. Тем более, что ни у кого из нас, насколько я понимала, не было никаких дальнейших планов.
Кроме того, по отношению к знаменитому французу я неожиданно почувствовала такое раздражение, что боялась наговорить ему гадостей, а это уже было совершенно ни к чему. Петр Анатольевич за весь обратный путь не произнес ни звука, и это меня тоже почему-то бесило. Поэтому когда мы наконец расстались, я испытала настоящее облегчение, и пожелав спокойной ночи Шурочке, на вопрос Степана «Куда дальше-то, Екатерина Алексеевна?» ответила одним словом:
– Домой.
И еле дождалась, когда уставшие лошади, еле передвигая ноги, доплелись до места, вышла из кареты, отмахнулась от встретившей меня и что-то говорившей Алены, прошла к себе в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
Не зажигая света, я лежала в темноте с открытыми глазами, и в голову приходили неожиданные для меня чужие мысли:
«А может бросить все это и отправиться на воды? Я ведь действительно устала, и мне не помешает проветриться и посмотреть мир… Вон Вербицкие – поди уже границу пересекают… А через несколько дней будут на месте. А я – словно проклятая…»
Мне стало так себя жалко, что слезы навернулись на глаза.
Бывают в жизни моменты, когда просто необходимо, чтобы рядом с тобой был кто-то добрый и сильный, которому ничего не надо объяснять, а просто прижаться к нему щекой, и он все поймет, успокоит и пожалеет…
Но кроме прислуги в доме никого не было, и пожаловаться мне было некому. Поэтому незаметно для себя я из этой запутанной и сложной реальности переместилась в мир грез, в котором повстречала своего покойного мужа. Оказалось, что он не умер, а просто уезжал по делам, а теперь вот вернулся и теперь уже никуда не уедет. Я взяла его за руку, прижалась к ней щекой, и не хотела отпускать, не веря своему счастью…