Французский сезон Катеньки Арсаньевой
Шрифт:
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Первое, что поразило меня в то утро, – это большое скопление народа. Причем не монахинь, а совершенно незнакомых мне женщин и девиц, но это бы еще куда ни шло. Но среди них было и несколько мужчин. А к такому повороту событий я была совершенно не готова.
Хотя увидела я их не сразу.
Поначалу за мной пришли несколько уже знакомых мне по прошлому визиту престарелых монахинь со строгими бесстрастными лицами. И ни слова не говоря, вывели меня во двор.
В дальнем его углу, за какой-то хозяйственной
За калиткой меня поджидало еще несколько человек, в том числе и мужчин, о которых я уже сказала. Все они были необыкновенно торжественными и празднично одетыми, словно на Святую Пасху. И никто из них не произносил ни слова.
Они явно ожидали меня, и при моем появлении переглянулись со значением. В их взглядах не было ненависти. Но то, что я там увидела, показалось мне куда страшнее. Впрочем, мы договорились, что о чувствах своих я писать не стану.
Некоторое время в сопровождении этих людей я шла по лесной дорожке, и веселое птичье пение по контрасту с заговором молчания моих спутников производили тягостное впечатление.
Мы прошли, наверное, несколько сот метров, когда я услышала женские голоса. Они пели какие-то незнакомые мне мелодии, а слов я разобрать не могла.
А за очередным поворотом тропинки моему взору открылась маленькая часовня. Именно оттуда доносились голоса, гораздо более громкие и, я бы сказала, восторженные.
На каждой службе в толпе прихожан попадаются женщины (реже мужчины), которые вкладывают в церковное пение всю душу. На них сразу же обращаешь внимание. Сейчас мне показалось, что в часовне присутствовали именно такие люди, во всяком случае, таковых было здесь большинство. Их глаза блестели, а лица… нет, не сияли. Скорее тоже блестели, причем, в основном от пота.
Судя по духоте и большому количеству оплывших свечей, служба эта продолжалась с вечера и не прекращалась всю ночь. Часть поющих стояли на ногах, но большая часть ползала на коленях, а кое-кто и просто сидел и даже лежал на полу. Но это не мешало им петь.
При нашем появлении часть этих людей повернулась в нашу сторону, и на их лицах были улыбки радости, вернее – радостного предчувствия. Глаза в основном были устремлены на меня. И мое среди них появление явно их не удивило.
Меня отвели в маленькую каморку и заставили снять с себя платье. Самое неприятное, что и там все это время присутствовало несколько мужчин, и смотрели они на мое переодевание далеко не ангельскими глазами.
А один из них не смог сдержать вздоха, когда меня снова одели, на сей раз в длинную до пят ночную рубашку. Но мне показалось, что это скорее саван. И запах у нее был соответствующий.
Потом меня заставили выпить какое-то вино. Странное, густое и терпкое, от которого у меня
Потом присутствующие о чем-то пошептались и стали выходить один за другим. А когда осталась только одна молодая черноволосая с блестящими глазами монашенка, она подошла и впервые за все это утро обратилась ко мне со словами, странными и неуместными:
– Дева, радуйся, ибо приходишь ты в царствие небесное, приготовься и умились в сердце.
Не ручаюсь за точность, потому что к тому времени странное вино оказало на меня свое действие, как я теперь понимаю, к нему подмешали какое-то зелье.
Потом и эта девица ушла, и в комнату вошла Лобанова. Но теперь она была одета в такую же, как и я, ночную рубашку, на голове у нее был венок, а на глазах – слезы. Она плакала и похоже находилась в предыстерическом состоянии, потому что опустилась передо мной на колени и стала целовать мне ноги.
Будь я в нормальном состоянии, я скорее всего оттолкнула бы ее, но я не могла пошевелить ни рукой ни ногой, стояла на каменном полу и единственное, что меня беспокоило, это буквально пронизывающий меня то ли подвальный, то ли могильный холод. Зубы у меня стучали, а лицо горело.
Потом она стала со мной говорить. Хотя я за все это время не произнесла ни слова, зато она, начав говорить, уже не замолкала ни на секунду. И, Боже, что она несла!
Это был настоящий бред. Она говорила о себе как о божественном воплощении и поздравляла меня с тем, что мне суждено приобщиться ее божественных тайн. Этим и ограничусь, все остальное я не осмелюсь повторить и на исповеди.
А потом она открыла дверь и изломанно-царственным жестом указала мне путь… А появившиеся откуда-то женщины, все как одна в ночных рубашках, взяли меня под белы ручки и, ни на секунду не прекращая своих умильно-восторженных песнопений, повели к алтарю, где находилось странное сооружение. Нечто среднее между крестом и столом, на котором меня и распяли… Только не так, как это принято было в Римской империи, а с точностью до наоборот.
Распяли мне, собственно говоря, нижние конечности, а руки – напротив, связали вместе и закрепили над головой.
Потом влили в рот еще немного своего зелья, которое на этот раз показалось мне совершенно омерзительным, и желудок чуть было не изверг назад все свое содержимое.
А потом…
Думаю, что это были галлюцинации. Потому что среди поющих я заметила ангела, а приглядевшись, поняла что если это и ангел, то давно и безнадежно павший. Хотя, возможно, это был кто-то из переодевшихся участников ритуала.
Мужчины все, как один уже были в исподнем, а кое кто – сорвал с себя и эти последние покровы. Пения по сути уже не было, а были какие-то вопли и крики, кое-кто кружился на месте, многие рыдали, Лобанова носилась по всему залу и с хохотом выкрикивала какие-то похабные частушки, раздирая на себе остатки еще недавно целой рубашки. Ее седые волосы, спутавшиеся и мокрые, висели клочьями, а ее огромная грудь при каждом шаге и прыжке тряслась, словно холодец.