Французское общество времен Филиппа-Августа
Шрифт:
Изучая картулярии аббатств той эпохи, все еще наполненные договорами о дарениях и покупках, очень трудно поверить, что монахи, приобретая каждое из них, предпринимали труды по расследованиям и героически отклоняли щедроты сомнительного происхождения. Их постоянно видят ведущими тяжбы против наследников; они выигрывают процессы или заключают полюбовные соглашения, но в конечном счете почти всегда вступают во владение предметами спора. Однако справедливости ради следует заметить, что в эпоху Филиппа Августа церковную власть начали тревожить некоторые скандалы. Один статут генерального капитула цистерцианского ордена в 1183 г. запрещает монахам принимать дары, исходящие от индивидуально отлученных лиц. А другой статут того же капитула в 1201 г. воспрещает получать пожертвования из рук тех, кто неприкрыто занимается ростовщичеством. Хотелось бы знать, в какой мере соблюдались эти предписания. Наивысшая щедрость для верующих того времени — отдать в монастырь самого себя или члена своей семьи с частью имения или целой вотчиной. Дары такого рода, очень частые в эпоху раннего феодализма, в X и XI ее., при Филиппе Августе стали гораздо менее обыденными. Вера тогда была уже не столь горячей, и люди больше не решались так легко, как прежде, передавать Церкви и святому покровителю свою собственность
Так, например, в первые годы XIII в. мы видим целую семью из отца, дочери и бабки, приносящих в дар аббатству св. Винцентия Майского самих себя и треть своей вотчины. Две других трети они продают тому же монашескому учреждению за сумму в двадцать два ливра майской монетой. Но это не просто бескорыстное пожертвование. Вступающая семья требует взамен от аббата годовой и пожизненной ренты в двадцать су; натуральной ренты в пятнадцать сетье зерна — семь рожью и восемь ячменем; пользования арпаном виноградника в добром состоянии, землей и лесом, которыми она может располагать исключительно в собственных целях. После смерти отца монахи будут выплачивать не более половины ренты в двадцать су и заберут назад половину виноградника, земли и леса, о которых только что говорилось. После смерти дочери и бабки они возьмут две другие четверти и не будут больше ничего платить. Здесь жертвователи — в сущности, продавцы: они заключают что-то вроде страховой сделки на случай войны и голода, пожизненно устраивая себя и свое имущество. Это финансовая операция, одновременно выгодная и частным лицам, которым социальные смуты не позволяют больше жить независимо, и монашеской общине, помимо прочего, в конечном счете навсегда вступающей во владение доменом.
Чаще всего случалось, что мужчина или женщина вступали в монастырь, дабы облачиться в монашеское одеяние и вести монастырскую жизнь. Так, глава дома отдает в монахи сына, дочь или брата, что в высшей степени упрощает семейные обязанности. Подобных документов достаточно. Вот знатный человек, Гуго де Тьебомениль, отдающий в абатство От-Сель своего сына Ульриха. Но любой монах должен принести с собой взнос — в монастырь не вступают с пустыми руками. Гуго передает часть своего аллода Лашер. Некоторое время спустя он сам становится монахом и приносит другую часть своего аллода. Наконец, через несколько лет его жена в свою очередь обращается к монашеской жизни и отдает Церкви то, что осталось от общей вотчины. Вот вам семья, заключенная в монастырь, и домен, навсегда потерянный для мирского общества. Это происходило в первые годы правления Филиппа Августа. В 1194 г. на другом конце Франции мелкий пиренейский дворянин Реймон Бернар из Эспарроса отсылает в аббатство Эскаль-Дье своего сына Бернара, «дабы служил он там как монах», как гласит хартия, а вместе с ним отдает и все, чем он владеет в приходе Марзероль. То же самое происходит в совершенно другом месте. В 1193 г. землевладелец из Вексена отдает монахам Мелана два виноградника и два арпана земли, чтобы его юный брат смог вступить в монастырь. И жертвователь появляется в аббатской церкви с ребенком; он кладет на алтарь св. Никезия канделябр — символ дара; приор общины, с согласия собратьев, жалует дарителю «братство», то есть присоединение к духовным заслугам монастыря; тот взамен обещает монахам, что на склоне жизни или даже раньше, ежели он возымеет таковое желание, вступит в их монастырь «со своей собственностью».
Нам неизвестно, было ли сдержано обещание в этом частном случае; но, вне сомнения, именно в эпоху Филиппа Августа многие, предчувствуя надвигающуюся тяжкую болезнь и близкую кончину, облачались в монашеское одеяние, становясь монахами, и тем самым обогащали аббатства. В сознании средневекового человека это был самый верный способ уладить свои счеты с Богом.
Тяготы семейных обязанностей в эпоху, когда семьи во Франции насчитывали много детей, трудности с наделением сыновей и дочерей землей, способной позволить им занять почетное положение, потребности морального порядка, толкавшие в монастыри жаждавших покоя и умерщвления плоти верующих, раскаявшихся грешников или просто богобоязненных людей, трепетавших пред смертью при мысли об аде, в который верили все — этого уже достаточно, чтобы объяснить, почему с такой легкостью заполнялись бесчисленные монастыри и приорства Франции времен Филиппа Августа. Но следует учитывать и другое побуждение: потребность избежать жизненных невзгод во времена небезопасные как для имущества, так и для людей, когда сама знать не всегда была уверена в завтрашнем хлебе. По этому поводу в «Диалогах» цистерцианского монаха Цезария Гейстербахского, написавшего свой труд в 1221 г., есть любопытная страница. Автор приводит сочиненный им диалог монаха и новиция:
МОНАХ. Мы часто и постоянно видим людей богатых и знатных, например, рыцарей и горожан, вступающих в наш орден, дабы избежать нужды, предпочтя по необходимости послужить Богу богатством, нежели переносить среди своих родственников и знакомых бедность. Человек, который занимал в мире почетное положение, рассказывал мне, как он вступил в монастырь: «Конечно, — добавил он, — если бы я преуспел в делах, я никогда бы не дошел до того, чтобы вступить в орден». Отсюда я понял, что он не пожелал следовать за своим отцом или братом, когда те вступили в монастырь, а промотал имущество, оставленное ему родителем, и лишь тогда явился, прикрывая покровом набожности приведшую его нужду.
НОВИЦИИ. Нет нужды приводить много примеров, ибо мы видим, как множество людей, особенно послушников, вступает в орден из тех же соображений. Но счастливы владеющие богатством и презревшие его ради любви к Иисусу Христу!
Наконец, следует присоединить к этим различным категориям добровольных или вынужденных монахов всех обделенных в этом мире, где увечья или физические недостатки не позволяли вести нормальную жизнь. Когда у отца появлялись плохо сложенные дети, он отдавал их в клирики или в монахи, так что Церкви приходилось защищаться, дабы не стать необъятным «двором чудес»: она требовала от своих священников, каноников и особенно епископов определенного состояния здоровья и эстетического совершенства
Благодаря щедротам верующих, земельным и денежным пожертвованиям монахи богатели, используя эти богатства в первую очередь для того, чтобы сделать свою обитель достойной святого, реликвиями которого они обладали и который им обеспечивал столько милостыни, то есть обогатить алтарь ценными предметами и возвести прекрасные здания в современном вкусе. Во всяком случае, именно так подходили к делу старинные бенедиктинские конгрегации, особенно в обширной монастырской империи Клюни.
У цистерцианцев принципы иные. Основатель Клерво, святой Бернар, с крайней строгостью упразднил в церквах своего ордена все, что воздействует на взор и чувства, все, что может отвлечь монахов от созерцания и молитв: никаких мозаик, цветных витражей, настенной живописи, скульптуры; оставлен только крест, и, опять-таки, нежелательны большие золоченые или посеребренные кресты. Запрещены украшения из шелка, даже во время великих праздников. Та же простота и во внешнем убранстве — не разрешены каменные башенки; их следует сооружать из дерева и ограниченных размеров. Дозволены исключительно маленькие колокола. Вспоминается знаменитое заявление св. Бернара, где он осуждает приверженность клюнийцев к украшению храмов и использованию искусства для службы Богу и святым: «Церковь блистает в своих стенах и пренебрегает своими бедняками. Она золотит камни и оставляет нагими детей. Деньгами нищих чаруют взоры богача. К чему лепные изображения, изваянные или нарисованные предметы? Все это душит набожность и напоминает иудейские церемонии. Произведения искусства суть идолы, отвращающие от Бога, они способны возбуждать благочестие лишь слабых и мирских душ».
Так можно было говорить в начале XII в., в пылу религиозной реформы и состязания орденов в умерщвлении плоти и аскетизме. Но в эпоху Филиппа Августа вкус к прекрасным сооружениям и роскошь культовых церемоний развились настолько, что цистерцианцы начали поддаваться заразительному примеру. В 1192 г. генеральному капитулу Сито приходится напоминать своим аббатам о соблюдении устава и воспрещать сооружение чересчур пышных церквей. В 1182 г. он приказал уничтожить в течение двух лет все разрисованные витражи, установленные вопреки предписаниям основателя. В 1213 г, капитул снова запрещает всякую живопись, кроме образа Христа. Статут 1183 г. не дозволяет аббатам и монахам носить шелковые ризы. Но, несмотря на все запреты, устав соблюдали все меньше и меньше, и клюнийская идея, провозглашавшая, что для служения Богу нет ничего излишне прекрасного или пышного, в конце концов овладевает всеми.
Добрый аббат, образцовый аббат, которого хвалят монастырские хронисты и о ком больше всего говорят, — это тот, кто посвятил большую часть времени, усилий и денег приумножению собственности аббатства и починке или сооружению зданий. Большинство настоятелей были тогда одержимы страстью к строительству, и впоследствии о них напишут именно как о выдающихся строителях. Откроем, например, «Историю Сен-Флорана в Сомюре». Вот посмертное восхваление шестнадцатого аббата, Менье, скончавшегося в 1203 г.; несколько строк посвящено его нравственным качествам, а затем следует основное: «Он приобрел много имущества; он возвел множество зданий, церковные врата, трапезную, лазарет, приемную; это он заботливо начал и самоотверженно закончил стену, окружающую наши виноградники. Да спасет Сын Всевышнего этого праведного аббата!» Преемник Менье, семнадцатый аббат Мишель Сомюрский (1203-1220 гг.), был еще более замечательным человеком: «Из мирского Бог послал ему такую милость, что не было подобного ему строителя зданий. Именно ему обязаны мы нашей новой большой залой, большей частью наших домов и мельницами, которые он повелел соорудить вопреки воле жителей Сомюра. Это он обогатил нашу церковь ризами, епитрахилями, накидками, стихарями, шелковыми рубахами стоимостью в пятьсот ливров. Под конец жизни он построил приемную аббата — шедевр изысканности, с прекрасными трехпроемными окнами. Наконец, именно он велел привезти из Шартра приобретенные втридорога великолепные колокола для башни».
Все похвалы походят друг на друга, ибо устремления одни и те же, и монахи особо пекутся о материальных интересах своей общины. Прочитаем, к примеру, отрывок из хроники аббатства св. Марциала в Лиможе, относящийся к современнику Филиппа Августа, двадцатому аббату Иземберу:
Это был очень мягкий и спокойный человек, умевший нравиться властям. В молодости он поначалу руководил приорством Рюффек. Там он соорудил церковь, монастырь, дома, все мастерские и целую стену, от самого фундамента. И еще он обставил приорство так, что там, где двое монахов с трудом добывало себе пропитание, смогло жить их семь. В самом аббатстве монастырь походит на королевский дворец. Благодаря этим приобретениям приорство Берне приносит нам ежегодно четыреста су. Из этой суммы он взял десять ливров, чтобы увеличить средства, выделяемые на одеяние монахам, дополнительные обеды братиям по понедельникам, следующим за вторым воскресеньем после Пасхи. Кладбищенская капелла тоже была построена и освящена его заботами; наконец, это он построил кладовую близ капеллы Пречистой Девы. На это он потратил в несколько приемов бесконечно много денег. Благодаря доходам, коими он обогатил аббатство, двести бедняков получают обеды в помещении для раздачи милостыни, триста в хлебопекарне, сами же братья — в трапезной.