Франкский демон
Шрифт:
Сколько бы ни щурился стоявший на земле человек, сколько бы ни вглядывался в дрожащий воздух, сколько бы ни прижимал ко лбу козырёк ладони, всё равно не успевал рассмотреть рыцаря. Между тем, когда тот в третий раз оказался в поле зрения смотревшего, не осталось и тени сомнения в том, что на замечательном белом нормандском жеребце сидит тот, кому и положено, северянин, франк, облачённый в доспехи, как и подобает латинскому кавалларию.
Когда он в очередной раз скрылся и затем опять появился на одном из ближайших пригорков, даже вибрация раскалённого воздуха не мешала уже наблюдателю разглядеть одеяние рыцаря. Голова его скрывалась под великолепным белым тюрбаном, за плечами развевался белый же плащ, а грудь поверх
Лицо скрывалось под забралом, более похожим на белую маску, так как метал, из которого оружейник сковал эту деталь шлема, кто-то, вероятно подмастерья, заботливо обтянул белым полотном или даже шёлком, чтобы солнце не слишком накаляло железо.
Щит также был белым, лишённым не только опознавательных знаков, но даже и простого, ни к чему не обязывавшего орнамента. В руках всадник держал покрытое толстым слоем белил рыцарское копьё длиной не менее чем в два с половиной туаза.
Наблюдатель насторожился; кавалларий мчался и мчался вперёд, точно принадлежал к потустороннему миру, он, подобно демону, казалось, не замечал ничего вокруг, ибо ничего вокруг для него и не существовало. Мужчина, смотревший на приближавшегося белого всадника, носил шпоры, а потому не мог допустить мысли о том, чтобы такой же благородный человек, каким являлся он сам, атаковал бы его, пешего, так же не спрыгнув с коня и не назвав ни имени своего, ни причин, по которым желал вызвать незнакомца на поединок.
Если бы белый рыцарь, вопреки правилам, заведённым между людьми благородной крови, пренебрёг законом, наблюдатель оказался бы в незавидном положении, так как не имел ни коня, ни копья, ни даже кавалерийского меча. Вместе с тем стоявший на земле воин не желал не то, что убежать, отойти в сторону, освободив путь всаднику.
«Кто ты?» — спросил смельчак безмолвного и безликого воина и хотя не услышал собственного голоса, ответ всё же получил:
«Твоя смерть».
И как только эти слова прозвучали в голове у того, кому предназначались, белый рыцарь опустил копьё. Однако безоружный воин остался на месте, мужественно глядя на приближавшееся к нему стальное, выкрашенное белилами копейное остриё и закреплённый на рожне белый флажок.
Всадник показал себя опытным рыцарем, он прекрасно знал своё дело. Не сделав ни одного лишнего движения, он нацелил своё оружие прямо в лицо обречённому, но в последний момент передумал и, опустив копьё чуть ниже, воткнул его прямо в шею храбрецу.
«Никогда не думал, что это будет так, — сказал себе тот, чувствуя, как рвутся сухожилия и трещат позвонки. — Так? Значит, так? — спросил он себя и как бы между прочим заключил: — Значит, так... Ведь когда-то же это должно было случиться? Смерть приходит ко всем».
Больше он уже ни о чём не думал. Воин и сам не знал, видел ли он всё, что произошло потом, своими глазами, или это уже душа его, покидавшая тело, смотрела на убийцу со стороны.
Копьё не выдержало, сломалось: видно, слишком крепкой для него оказалась и плоть храбреца, и его кости. Оно разлетелось на несколько кусков, которые медленно, словно на них наложили заклятие, вращались в дрожащем раскалённом воздухе, точно живые. Казалось, обломки эти не хотят упасть на землю, будто зная, что этот странный необъяснимый полёт — последнее, что есть в их жизни, и, едва коснувшись почвы, они умрут, превратятся в ничто, станут ненужным мусором.
Белый рыцарь, точно ангел смерти, сделав то, зачем послал его всемогущий повелитель, исчез. Исчез и конь; оба они, должно быть, превратились в прекрасного белого лебедя, который,
Ренольд знал, что не умер, просто, когда под ним пал конь, сам он ещё какое-то время сражался, стоя на земле, но потом, получив удар по голове, потерял сознание. Когда он пришёл в себя, враги уже протягивали к нему руки. Он приподнялся и увидел рядом на земле других рыцарей, с которыми сражался бок о бок, и среди них практически бесполезного в бою Онфруа, теперь сидевшего и молившегося с закрытыми глазами. Когда победители схватили его, он начал кричать и отбиваться, но князь сказал ему, чтобы не боялся и вёл себя спокойно. Вернее, не сказал, а прохрипел, потому что собственное горло более всего напоминало ему тот самый безнадёжно пересохший колодец, к которому привёл их предатель Раймунд.
Его сиятельство сбежал, не пожелал встретиться с любимым другом — какая неучтивость! И Балиан Ибелинский вместе с закадычным приятелем Ренольдом Сидонским под шумок улизнули: сарацины всегда знали, кто их атакует — получившая к концу ХII века весьма широкое развитие геральдика как нельзя лучше помогала избежать ошибки.
В общем, сбежали почти все, кого султан мог отпустить, надеясь, что они и впредь окажутся полезны ему. Вот только тамплиеры, которые увязались за сеньорами Наплуза и Сидона, их бы Салах ед-Дин за здорово живёшь не выпустил, им просто повезло. Все прочие оказались в плену. Так сеньор Горной Аравии впервые взглянул в глаза грозному противнику, маленькому, каким он показался коленопреклонённому князю, довольно скромно одетому, нервному человечку с жидковатой бородкой — волосы владыки всего Востока здорово поредели после болезни.
Кроме хозяина шатра, воздвигнутого воинами для повелителя посреди поля только что отшумевшей битвы, и его грозной недреманной стражи, всем остальным здесь полагалось стоять на коленях. Тут вновь собрались вместе те, кто ещё два неполных дня назад до хрипоты спорил на военном совете в Сефории, идти или не идти выручать графиню Эскиву и её дам в Тивериаде. Ну что ж, по крайней мере, теперь уж сомнения позади. Правда, сейчас на рыцарях уже не было ни доспехов, ни богатых одежд, ни украшений, а лишь чёрные от пота, грязи, а иной раз и от крови рубахи.
Знатных пленников — незнатных уже заковывали в кандалы, — всего дюжины две лучших людей королевства — построили полумесяцем. (Что-то в этом есть, правда? У одних болезненная тяга к кресту, у других — к полумесяцу). На одном конце его, слева от султана, оказались Гюи де Лузиньян, следом за ним князь Ренольд, дальше его пасынок, потом дед покойного короля-отрока Бальдуэна Гвильом, маркиз де Монферрат, — не сиделось старику у себя в Италии! — и дальше, если можно так сказать, по убывающей до самого центра геометрической фигуры, которую представляли собой побеждённые христиане.
По мере приближения к противоположному концу «серпа» каждый следующий пленник превосходил по важности предыдущего. Таким образом, справа от Салах ед-Дина последние из почётных мест занимали сеньор Мараклеи и сын барона Александретты, дальше шли сеньоры Ботруна и Джебаила, злосчастный Плибано и Юго Хромой — их сюзерен, убегая, как-то позабыл прихватить с собой любимых вассалов, — следом стояли приор Госпиталя Гольтьер д’Арзуф, коннетабль Аморик и гранмэтр Храма Жерар. Победитель не собирался оскорблять или даже обижать пэров Утремера и баронов земли, у него имелись свои, далеко идущие планы относительно каждого из них. Все молчали, ожидая, когда заговорит хозяин шатра. Он не спешил, скользя внимательным взглядом по грязным, потным, а порой и окровавленным лицам «дорогих гостей». Ах как он мечтал об этом дне! Как ждал его! Как предвкушал такую вот встречу! Как молил о ней Аллаха!