Фрау Шрам

Мамедов Афанасий

– Илья, давай сегодня полезем на крышу? Мне так понравилось смотреть на город сверху.

– Только не сегодня! Договорились?

– А когда?

– Завтра. Нет, лучше послезавтра...

...Едва ли я сейчас в книге: с тех пор как открыл - не листал. Я все еще на той же странице и все на той же строке (растерявшей всякий смысл с очередным перелистыванием), что и двумя сигаретами раннее, однако курил я их не просто и за это время успел населить чужой нечитанный мир своими персонажами (пока еще скованными в движениях, туговатыми на ухо, путающими роли...), знакомые голоса которых уже подхватило и понесло мое завтрашнее московское эхо; причем в занятии сем преуспел я настолько, что дошел до той многообещающей

фазы, когда вдруг начинаешь доверять осязанию, - так что нет ничего удивительного в том, что я вздрогнул, подскочил на скамейке, услышав рядом неистовый вой автобусной сирены. Я ведь даже и не сообразил вначале, где нахожусь и куда так стремительно вынесла меня эта звуковая волна, - то ли на середину шумной дороги, то ли на тихую средневековую площадь, въехать на которую не то что автобусу, малолитражке никак не суждено.

Он поднял затемненные очки на лоб и просигналил еще раз, заполняя сонное пространство маленькой площади обрывающим сердце мамонтовым воем (в узеньком окне туристического агентства, похожим на бойницу, несложно вычертился погрудный портрет мужчины из Старого города, должно быть гида), после чего слез с велосипеда, и покатил его мне навстречу.

– А как тебе такой привет? Между прочим... от господина "Икаруса".

– Так себе, - говорю, - что-то типа твоего "добрий утро".

Он очень осторожно прислонил свой гоночный велосипед к спинке скамейки, на которой я только что сидел и оставил книгу.

Как подобает старым друзьям, мы немного покачались в объятиях, похлопали по бокам, помяли друг друга.

Фланкес[1] из туристического агентства, страшно недовольный шумным нашим вторжением в сонное царство, продолжал вести наблюдение за нами.

[1] Некто, имярек (азерб.).

Марик начинал работать на публику. (Это сразу стало заметно.)

– Поверишь, на дороге, стоит просигналить, все легковушки в сторону шарахаются, - продемонстрировал черные трубки, закрепленные на руле общей скобою.
– Потом видят вместо автобуса - велосипед (!) и... такие пузыри пускают - на неделю кайфа хватает.
– Он показал на своей длинной шее с выступающим адамовым яблоком, до каких пор хватает ему кайфа, и как-то странно хрюкнул от удовольствия.
– А ну, а ну... покажись. А тебе идет армейская прическа. Чем больше будешь лысеть, тем больше форма твоего черепа будет требовать коротких волос и бороды. Вообще сохранился ничего. Надо будет тебя снять. Есть идея!.. Новогрудский читает... на фоне средневековой стены... местный суфий-муфий наблюдает за ним сверху.

– Согласен, только с одним условием: стена не будет похожа на Западную Иерусалимскую, я - на выдавливающего слезу бедного еврея, - у меня, если верить одному психиатру-экстрасенсу, с этим делом плохо получается, - а местный мудрец-звездочет - на арабского террориста.

Мы смеемся...

Марик подмигивает соглядатаю в окне, потом тихо говорит мне:

– Ничего не бойся, меня тут за отморозка все принимают. То на велике "мороз включу", то манекена с плейером, в наушниках выведу погулять.

Я разглядываю друга-американца, соратника по чердаку.

Не помню, говорил ли я, что Марк сильно косил? Глаза его всегда разлетались по миру гикающей, татаро-монгольской конницей. В школе над ним вечно подтрунивали, а Хашим открыто величал - косилой. Однако недостаток этот шел Марику, как идут некоторым очки, лысина, хромота, сутулость... Недостаток этот делал моего соседа по парте каким-то трогательно-обаятельным: "...Косила, двигай к нам!" и он идет по длинному школьному коридору мимо распахнутых классных дверей, идет и улыбается на четыре бала по пятибалльной шкале, только вот непонятно - кому именно он улыбается, - и, может быть из-за того, что каждый принимал его улыбку на свой счет, Марик и выглядел таким трогательно-обаятельным.

Сейчас же меня встретил Марк с выправленными, несколько печальными глазами; высокий жгучий брюнет, начинающий уже седеть с висков. Марк - какой-то другой, значительно повзрослевший (педантичный иностранец с черными очками на лбу) и в то же время тот же - бакинец раздолбай-пофигист образца семидесятых (велосипед с сигналом от "Икаруса" и прогулки с манекеном лишнее тому подтверждение.) Будто и не прожил столько лет в Америке - и не где-нибудь на Брайтон-бич, среди наших, а в Детройте, среди настоящих американцев.

Две женщины в чадре (рокировка произошла бы совершенно незаметно равно как для площади, так и для их сизых вытянутых теней), проходя мимо, показали нам свои любопытные торжественно-черные глаза.

Марик едва заметил этих преданных Востоку женщин, как тут же радостно запустил в них автобусным сигналом; мужчина в окне туристического агентства, внимательно следивший за этой сценой, обрушился на нас сверху теми междометиями, которые всегда наготове у чабана и на которые немедленно реагирует пыльное стадо баранов, да что там живые, - каменный, у которого я карамельную конфету оставил, и тот бы затряс курдюком быстрее. Женщины Востока шарахнулись в сторону и торопливо засеменили вниз. Рыцарь-экскурсовод в средневековом окне, похоже, посчитал дело сделанным и вроде бы немного успокоился, засмолил сигарету.

Я говорю Марку, что, независимо от того, считает ли его Крепость сумасшедшим или не считает, ему следует быть поосторожней, причем именно здесь, именно в Крепости, - времена ведь нынче изменились даже по краям, город не тот, что прежде. И, находясь под сильным впечатлением от увиденного на нашей улице, предельно сжато рассказываю о пулях калибра семь шестьдесят два, настигших, на мой взгляд, ни в чем не повинных людей. Я говорю ему, что совсем перестал понимать, что происходит здесь в последнее время. Вот из Москвы Баку понимаю, а в самом Баку - ничего понять не могу; взять к примеру, те же Ходжалы, кто-нибудь вообще знает правду о Ходжалы?

– Ну-ну, в совсем-то невиновных людей, положим, пока еще не стреляют, говорит Марик, - тем более днем. Тем более, если там разыграна карта, как ты уверяешь. А насчет Ходжалы, - он останавливается, медленно стягивает с рук велосипедные перчатки и подбирает слова, - ...продолжение Бабьего яра... с той лишь разницей, что Ходжалы скоро все забудут, и не только потому, что всем невыгодно помнить. Как ты сам заметил, времена изменились, и это особенно заметно после восьми вечера.

– Я ведь когда сюда ехал, даже на всякий случай крестик снял.

– Перестраховался, старик... явно... Значит - выкрест, да? Надеюсь, крестился не для того, чтобы воспитывать дискотеки?

– Как узнал об убийстве отца Меня, подумал, пусть нас, крещеных евреев, будет больше. Правда, потом оказалось, что я выбрал самую гэбэшную церковь в Москве.

Он смеется.

– Где крестился - не столь важно. Не мы ведем, не нам судить. А вот насчет крестика своего... Знаешь, в Торе есть такой кусочек, об обязанности каждого ограждать высотные места... крыши: "Ты же не хочешь, чтобы кто-то упал, ты же не хочешь, что бы на доме твоем кровь была". Я это в том смысле, что, бывает, сам не чувствуешь, как близко подходишь к краю...

– ...вспомнил сейчас, как поднимали с тобой Нанку?

– А ты... ты забыл?

Он, похоже, решил сменить тему, теперь он мне объясняет, что велосипед просто незаменимое средство при простатите и осведомляется о здоровье моей железы, он говорит, что если у меня уже есть простатит или вазикулит, надо немедленно покупать велосипед. Он первый человек, кто советует мне не жениться, а просто купить велосипед; не обязательно такой, как у него двенадцатискоростной. Он гордо хлопает по седлу. Можно попроще.