Фрау Шрам

Мамедов Афанасий

Марк начал зеленеть от ревности, только нос его по-прежнему оставался влажно-розоватым.

– Я всего лишь выполнил вашу просьбу - передал документы лично в руки Иране, и с тех пор стараюсь ни от чего не замыкаться и отдаваться всякому впечатлению, ведь завтра-послезавтра каникулы кончатся, дымка рассеется и...

– ... надо будет возвращаться к привычному течению жизни?

– Именно так.

– Было бы так, если бы вы возвращались не в Москву.
– Она взглянула на меня так же, как тогда в поезде, будто ждала чего-то.

Эти ее слова

и взгляд нельзя было не истолковать как намек. Я понял это и по Марку, начавшему снова слегка косить, и по Иране, подошедшей в тот момент к нам откуда-то сзади.

– Когда дымка рассеется, Тата, он сядет за роман. Это и будет привычным течением его жизни.
– Ирана, желая продемонстрировать перед подругой свои права на автора и на его будущий роман, снова взяла меня под руку.
– Выведет всех нас на чистую воду.

– Неправда, Илья не похож на моралиста.
– Татьяна хищно прищурилась на добычу.

– Моралист, моралист.

– Какой он к черту моралист. Немножко циник, немножко романтик, немножко раздолбай, - не удержался и вставил словечко Марк.

– Таня, я согласилась фигурировать в романе под своим именем. Что мне терять?

– Если найдется местечко и для меня, я тоже хочу под своим... Таточка. Татьяна Рублева. Звучит?

– Даже слишком, - говорю.
– Для русского читателя фамилия эта связана с Отцом, Сыном и Святым Духом. Лучше - Рулева. Или что-то в этом роде.

– Что значит, "что-то в этом роде"?!
– она пятью растопыренными пальцами показала нечто барочное.
– Я не согласна. Батюшка, - крикнула она на весь бар, - идите к нам, вы должны нас рассудить!

Отец Алексей, до этого момента беседовавший с беременной родственницей Ираны, у которой мы были в гостях в тот самый день, который можно считать по-настоящему началом моего отпуска, смущенно оглянулся на зов и, извинившись, отправился к черному платью с вырезом сзади.

Через некоторое время я, помешивая в стакане остатки льда пластмассовой лопаточкой, уже пикировался с ним.

– Вы что же это, теософией увлекаетесь?
– спросил он меня, не в силах сдержать возмущение.

– И антропософией, и дзен-буддизмом.
– Хорошо, что я ни словом не обмолвился о телесно-ориентированной психотерапии, а только Христофора Арамыча вспомнил и повторил его слова: - Скажите, батюшка вы никогда не замечали, что некоторых людей так и хочется назвать другим именем? Они как будто в стороне от него. Потому и имя их колеблется.

– Имя не может колебаться. Оно дано нам от Бога и является нашим долгом, обозначенным одним единственным словом. Имя, каким бы оно ни было, всегда соразмерно природе носителя.

– Даже тогда, когда носитель, как вы выражаетесь, еще не осознал свой долг?

– Возьмите младенцев во Христе.

– Но ведь человек меняет атомы и маски каждые две-три минуты.

– Маски - это у богохульников-язычников... И душа их, грешная, пребывает день ото дня в колебательном состоянии, из-за чего и имя колеблется, как вы изволили заметить. И выбрать они никак не

умеют, потому и мучаются-страдают, и других мучают.

Где-то на середине пути от стойки бара Хашим вдруг сменил курс - все-таки решился подойти к нам, конечно же, ему хотелось, чтобы это было замечено как можно меньшим числом присутствующих, но после того, как в нашу стайку благополучно влился отец Алексей, он оставил эту надежду. Шел он к нам с дочерью, и я догадался почему: присутствие ребенка само собой обеспечивало соблюдение ритуала, которое могло быть нарушено (или уже было частично нарушено, кто его знает) из-за моего присутствия здесь. Уж не этого ли добивалась Ирана?

Как подобает старым друзьям, сто лет не видевшимся, мы и обнялись, и расцеловались.

В баре кое-кто с облегчением вздохнул.

– Видишь, какой я тебе сюрприз приготовила ко дню рождения.
– Ирана поправила на мне узел галстука, для того, видимо, чтобы сюрприз казался больше, чем сюрприз.

Кое-кто в баре опять напрягся. Например - Заур-муаллим, все это время следивший за нами из-за столика у самого витража, который, судя по яростному полыханию, давно уже должен был бы обуглиться.

– Вот ты стоишь, и вся юность перед глазами, - сказал Хашим, проявляя неслыханную для него сентиментальность.
– Илья, а как мы жили-дружили!.. Э, разве сейчас кто-нибудь дружит так? Косила, я правду говорю?

Марик аж закашлялся.

Хашим неотрывно глядел на мой галстук, будто он служил проводником в нашу юность.

– Несколько пестроват, - наконец выдавил он из себя.
– Именно поэтому я его и не носил.
– Сказал и посмотрел Иране прямо в глаза.

Ирана улыбнулась ему своей фирменной улыбкой.

Я почувствовал себя оплеванным.

– Да, раньше были другие времена...
– воспользовался паузой батюшка.
– С одной стороны вроде как советские, а с другой... и для души простор, и слово не болело.
– Ну да ничего, мы вот тут, на земле нашей, церковь строим Святого Александра Невского на пожертвования...

– О, это надолго. Может, потреплемся, старче?
– тихо предложил мне Хашим.
– Марк, скажи там, чтобы нам принесли "Уокера" в белую комнату.

Стены комнаты действительно были выкрашены белой краской. Белыми были и тучный диван, и такая же тучная пара кресел, журнальный столик и даже рамки на старинных номерных гравюрах, изображающих шотландские пейзажи времен Вальтера Скотта.

Окно было распахнуто. В комнату вливался вечерний воздух с запахом моря. Здесь было хорошо. Тихо. Спокойно. Здесь все располагало к беседе. Теплой, дружеской. Очень может быть, именно в этой, обманной комнате и заключаются настоящие сделки.

В дверь тихо постучался официант. Вошел беззвучно. Поставил по просьбе Хашима бутылку черного "Джони Уокера" и два стакана на подоконник. Хотел разлить, но Хашим остановил его жестом, мол, сам, - сам и разольет, и лед положит. Уходя, официант предупредил, что минут через десять все будет готово, и уже можно идти в зал.