В декабре пришло письмо от сестры, настаивавшей на нашем отъезде: она заплатила большие деньги, чтобы спасти нас, и мы должны были решиться. Но как покинуть родину?
Отправились: я босиком, в драном пальтишке. Встретились мы с матерью на вокзале железной дороги
и, проехав несколько станций, вышли… Темнота. Нам было приказано следовать за мальчиком с мешком картофеля, но в темноте мы потеряли его. Стоим мы посреди деревенской улицы: мать с единственный мешком, я с своей палкой. Не ехать ли обратно? Вдруг из темноты вынырнула девушка в платке, объяснила, что сестра этого мальчика, и велела идти за ней в избушку. Чистенькая комната, на столе богатый ужин, а в углу на кровати в темноте две фигуры финнов, в кожаных куртках. «За вами приехали», — пояснила хозяйка. Поужинали. Один из финнов, заметив, что я босиком, отдал мне свои шерстяные носки. Мы сидели и ждали; ввалилась толстая дама с ребенком, объяснила, что тоже едет с нами. Финны медлили, не решаясь ехать, так как рядом происходила танцулька. В 2 часа ночи нам шепнули: собираться. Вышли без шума на крыльцо. На дворе были спрятаны большие финские сани. Так же бесшумно отъехали. Хозяин избы бежал перед нами, показывая спуск к морю. Лошадь провалилась в глубокий снег. Мы съехали… Почти все время ехали шагом по заливу: была оттепель, и огромные трещины во льду. То и дело они останавливались, прислушиваясь. Слева, близко, казалось, мерцали огни Кронштадта. Услыхав ровный стук, они обернулись со слезами: «погоня», но после
мы узнала, что звук этот производил ледокол Ермак, который шел, прорезывая лед за нами. Мы проехали последними… Раз сани перевернулись, вылетела бедная мама и ребенок, кстати сказать, пренесносный, все время просивший: «поедем назад». И финны уверяли, что из-за него как раз мы все попадемся… Было почти светло, когда мы с разбегу поднялись на финский берег. Окоченелые, усталые, мало что соображая, мать и я пришли в карантин, где содержали всех русских беженцев. Финны радушно и справедливо относятся к ним, но, конечно, не пускают всех, опасаясь перехода через границу разных нежелательных типов. Нас вымыли, накормили и понемногу одели. Какое странное чувство было — одеть сапоги…
И у меня и у матери душа была полна неизъяснимого страданья: если было тяжело на дорогой родине, то и теперь подчас одиноко и трудно без дома, без денег…
Невольно обращает на себя внимание то обстоятельство, что Вырубова в своих воспоминаниях не обмолвилась ни словом о трагической кончине Царской семьи. Что это? Или она не верит в Екатеринбургскую трагедию? Или имеет какие-либо сведения о судьбе царских узников?
Помещая в одном издании пресловутый «Дневник» и воспоминания Вырубовой, мы полагаем, что самому читателю не трудно будет разобраться в вопросе, может ли быть признан «Дневник» принадлежащим перу Вырубовой?
