Фриленды
Шрифт:
— Вы знаете, что случилось с бедным Бобом Трайстом?
— Слыхал… Уж больно не нравилось ему в тюрьме. Говорят, будто тюрьма выедает сердце у человека. Вот он и не стал этого дожидаться.
Улыбка, искривившая его губы, показалась Недде странной и жестокой, словно этот человек радовался, что его товарища постигла такая судьба. Она не нашлась, что ответить, и почему-то спросила:
— Пес у вас хороший?
Он взглянул на семенившую рядом собаку с опущенным хвостом и помотал головой.
— Никуда не годится для скотины, боится
И снова в голосе его послышалось злобное удовлетворение, а губы искривила жестокая усмешка. Недде стало еще тоскливее.
Они разошлись в разные стороны на перекрестке и видели, что он смотрит им вслед, когда они поднимались по ступенькам к калитке. Посреди грядки с ранними подсолнечниками стоял Тод, окруженный тремя маленькими Трайстами и собакой. Все они, по-видимому, изучали самый большой подсолнечник, на котором сидели пестрая бабочка и пчела — одна на золотом лепестке, другая на черном венчике. Недда торопливо подошла к ним и спросила:
— Дирек вернулся, дядя Тод?
Тод поднял на нее глаза. Он, казалось, ничуть не удивился, словно уже привык, что его родственники падают с неба в десять часов утра.
— Да. И ушел опять, — сказал он.
Недда кивком головы показала на детей.
— Вы уже слышали, дядя Тод?
Тод кивнул, и его голубые глаза, глядевшие поверх детских головок, потемнели.
— А бабушка еще здесь?
Тод снова кивнул.
Оставив Феликса в саду, Недда поднялась наверх и постучала в дверь к Фрэнсис Фриленд.
Эта стоическая женщина позволяла себе единственную роскошь — завтракать у себя в комнате, и сейчас она готовила себе завтрак на маленькой спиртовке.
— Ах, милочка! — воскликнула она, увидев Недду. — Откуда ты взялась? Ты должна выпить со мной какао, оно такое вкусное! Посмотри, какая чудная спиртовка. Ты когда-нибудь видела, чтобы они так прекрасно горели? Гляди!
Она дотронулась до спиртовки, и слабенькое пламя тотчас погасло.
— Ах, как досадно! Но это чудесная вещь, совсем новое устройство. Я тебе непременно такую куплю. Пей поскорее какао, оно очень горячее.
— Я уже позавтракала, бабушка.
Фрэнсис Фриленд недоверчиво поглядела на нее, потом принялась сама пить какао, что ей, по правде говоря, давно пора было сделать.
— Бабушка, ты мне поможешь?
— Конечно, милочка. В чем?
— Я хочу, чтобы Дирек забыл всю эту ужасную историю.
Фрэнсис Фриленд отвинтила крышку маленькой коробочки.
— Да, конечно, милочка. Я тоже думаю, что для него это будет самое лучшее. Открой рот, я положу туда чудный сухарик. Они с гематогеном и страшно полезны после дальних поездок… Боюсь только, что он меня не послушается, — добавила она грустно.
— Да, но вы можете поговорить с тетей Кэрстин, а ее он послушается.
На лице Фрэнсис Фриленд появилась необычайно трогательная улыбка.
— Конечно, я могу с ней поговорить.
— Что вы, бабушка, с вами все считаются! Еще как! Все восхищаются вами. У вас есть то, чего нет ни у кого другого. И вы совсем не старая душой.
Фрэнсис Фриленд повертела на пальце одно из своих колец и сняла его.
— Ну, об этом лучше не думать, — сказала она. — Я давным-давно хотела отдать тебе это кольцо, оно так жмет мне палец! А ну-ка, давай посмотрим, годится ли оно тебе!
Недда отпрянула от нее.
— Ах, бабушка! Какая вы… — воскликнула она и убежала.
В кухне по-прежнему никого не было, и она села, дожидаясь, пока тетя не кончит уборки наверху.
Наконец Кэрстин в своем неизменном синем платье сошла вниз. Она выразила удивление при виде племянницы лишь легким подергиванием бровей. И дрожа, Недда принялась рассказывать ей все, как было: и о письме Дирека, и об их поездке в Вустер, о разговоре с ним отца, о том, как они ходили смотреть на мертвого Трайста, о прогулке к реке, о том, как он угнетен и несчастен. Показав ей полученную утром записочку, она воскликнула:
— Ах, тетя Кэрстин, сделайте так, чтобы ему стало легче! Ведь у него же просто галлюцинации, вы должны его от всего этого оградить!
Кэрстин слушала ее, стоя в своей любимой позе: упершись ногой в решетку очага. Когда девушка замолчала, она тихо сказала ей:
— Недда, я ведь не колдунья!
— Но если бы не вы, он бы никогда не вмешался в это дело! А теперь, когда несчастный Трайст умер, ему все равно больше нечего делать. Я уверена, что только вы можете сделать так, чтобы ему больше ничего не мерещилось!
Кэрстин покачала головой.
— Послушай, Недда! — сказала она медленно, словно взвешивая каждое слово. — Я хотела бы тебе кое-что объяснить. У нас в стране существует ложное представление, будто люди здесь свободны. Когда я была еще девочкой, такой молодой, как ты, я уже и тогда знала, что это неправда; свободны у нас только те, кто может заплатить за свою свободу. Но одно дело — это понимать, а другое — чувствовать всем своим существом. Когда у человека вроде меня всегда открыта рана и она то и дело воспаляется от того, что происходит вокруг, нечего удивляться, что она иногда заражает своим жаром окружающих. Дирек заразился от меня этой болью, вот и все! Но у меня она никогда не пройдет, Недда, никогда!
— Да, но, тетя Кэрстин, он ведь в ужасном состоянии! Я не могу этого видеть.
— Дорогая, Дирек очень впечатлителен; к тому же он был болен. В нашей семье у многих бывали видения. Это пройдет.
Недда горячо запротестовала.
— Я не верю, что это у него пройдет, если он останется здесь и будет надрывать свое сердце! А они еще хотят меня с ним разлучить! Я вижу, что хотят!
Кэрстин обернулась, ее глаза сверкнули.
— Они?.. А-а… Ну что ж! Тебе придется бороться, если ты хочешь стать женой бунтаря.