Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»
Шрифт:
Но когда наши войска начали отступать, начались бомбежки Киева, а тем более когда началась эвакуация предприятий, стало тревожно. Моего отчима послали организовывать эвакуацию в районах, а мы с тетей где-то в конце июля уехали в город Фрунзе, где у меня жила сестра. Эвакуация происходила организованно, и нам повезло, мы уехали относительно спокойно. Добирались до Фрунзе тяжело, примерно 1,5 месяца. Продуктов, конечно, не хватало, но как-то выкручивались.
— Что-то запомнилось из того месяца, что вы еще были в Киеве?
— Налеты. Причем что меня несколько удивило? Летят немецкие самолеты, по ним ведут огонь зенитки, но никого не сбивают, а наших истребителей вообще не видно. Это меня очень удивило, ведь до войны казалось, что у нас мощная оборона.
— Что
— Беженцев особенно не ждали, хорошо хоть у меня там была сестра. Я устроился жить у нее в общежитии и почти сразу пошел работать слесарем на патронный завод. Это время запомнилось мне как тяжелейшее: изнурительный труд по 12 часов в день при очень скудном питании…
800 граммов хлеба, который мы получали, были основной частью нашего рациона. Кое-какие продукты еще можно было купить, но стоили они очень дорого. Еще при нашем заводе была столовая, где рабочих кормили скудным обедом. Выдавались и карточки на некоторые продукты, которые можно было отоварить в магазине, но сложность была в том, что рабочий день у нас составлял 12 часов и отоварить эти карточки мы просто не успевали. В неделю был всего один выходной, и, кроме того, после работы у нас еще были обязательные занятия по военной подготовке. Это только в молодости можно такое выдержать…
— Когда вас призвали в армию?
— На заводе я проработал примерно год, а в октябре 1942 года меня призвали и направили в пехотное училище, которое находилось в том же Фрунзе. Видно, учли, что у меня семилетнее образование и два курса техникума, для того времени это было немало.
В училище было тоже очень тяжело, нас «загружали» очень сильно. Зато нормально кормили и мы жили в хороших условиях. Это был огромный плюс по сравнению с условиями работы на заводе. Но «гоняли» нас в училище нещадно. Особенно запомнились изнурительные марш-броски в полной выкладке. Среди курсантов людей с боевым опытом вообще не было, а среди преподавателей почти не было. Состав курсантов был многонациональный, примерно половина славяне, а половина азиаты, но жили мы очень дружно. Моими друзьями, например, были узбек Юнусов и казах Курманов. Думаю, что обучили нас неплохо, конечно, не сравнить с подготовкой в мирное время, но основам нас обучили. Морально мы, правда, оказались совсем не готовы к тому, что нас ждало уже в первых боях.
— А с вашими товарищами вы не обсуждали причины неудач начала войны?
— Только после войны мы стали узнавать все эти факты. А тогда что мы, простые солдаты, да и младшие командиры могли знать? Конечно, ничего. Тогда, конечно, все списывалось на «вероломное нападение фашистов» и на нашу неготовность к войне.
В училище мы недоучились. Через четыре месяца учебы, в январе 1943-го, наш учебный батальон срочно отправили на фронт под Сталинград. Говорили, что офицерские звания получим в дороге, но этого так и не произошло, и мы все остались простыми солдатами. Но пока мы ехали, бои под Сталинградом уже закончились, и всех, а нас было, я думаю, больше тысячи курсантов, просто «раскидали» по разным подразделениям 27-й гвардейской стрелковой дивизии.
По дороге на фронт мы постоянно общались на остановках с ранеными, которых везли в тыл на лечение. И получалась из их рассказов такая невеселая картина: что они воевали всего кто месяц, кто полтора, два — это максимум. И мы начали потихоньку понимать, что в лучшем случае через два месяца и нас повезут в госпиталя…
Выгрузили нас севернее Сталинграда, построили, и начали ходить вдоль строя «покупатели». В разведку набирал бравого вида старший лейтенант. А в разведчики, как известно, отбирали только добровольцев. И мы с моим товарищем Алексеем Солодовниковым решили: погибать, так с музыкой, свои жизни надо «продать» подороже. Мы подошли к этому офицеру и попросились в разведку. Он задал нам несколько вопросов, и то, что у нас не было боевого опыта, его не смутило. Из добровольцев он отобрал всего десять человек. Так мы оказались в отдельной разведроте 27-й гвардейской стрелковой дивизии, которая входила в состав 29-го стрелкового корпуса 62-й армии под командованием Чуйкова. За бои под Сталинградом 62-ю армию, единственную из армий, наградили орденом Ленина, и она стала 8-й гвардейской. Ведь награждали только полки, дивизии, корпуса, а армии не награждали.
— Какая структура и задачи были у вашей разведроты?
— В составе нашей роты было два взвода пешей разведки и взвод конной разведки. Но «конники» разведкой почти не занимались, а выполняли, скорее, функции связистов и коноводов у командования дивизии. Среди них большинство людей было «в возрасте». Во взводах пешей разведки была только молодежь. Самый опытный и заслуженный разведчик нашей роты, Виктор Кривоногов, был с 1921 года, и воевал он с самого начала войны. Он был у нас самым старшим по возрасту, а, например, все 10 человек, которые пришли одновременно со мной, были 1924 года рождения. Постоянно в составе роты было 40–45 человек, но непосредственно для «выходов» у нас были две группы примерно по 12 человек. Большинство разведчиков были славяне, но были люди и других национальностей. У некоторых были судимости, но на это не обращали внимание, так как ребята были хорошие и смелые. За что они их получили, я не интересовался, думаю, за незначительные преступления. По моим данным, с момента моего прихода и до конца войны в нашей роте воевало человек 100. Потери роты за чуть более двух лет фронта составляют примерно 50 %.
Главной задачей нашей разведроты был захват «языков». Работали мы на глубину до 20 километров за линией фронта. Обычно мы возвращались в ту же ночь, но если ходили глубоко в тыл, то могли вернуться и на вторую ночь. Во время наступления как пехоту нас не использовали, берегли. Но постоянно давали нам различные задания, обычно по налаживанию связи с каким-нибудь подразделением нашей дивизии.
Наша разведрота непосредственно подчинялась начальнику штаба дивизии и начальнику разведотдела дивизии, только они могли ставить нам задачу. Ну и, конечно, командир дивизии. Обычно в наступлении при нем всегда была небольшая группа разведчиков для выполнения самых срочных и опасных заданий.
— Какое снаряжение было в вашей разведроте?
— Форма у нас была самая обычная, а зимой мы ходили исключительно в ватниках, так как в шинелях ползать невозможно. И зимой, и летом у нас были маскхалаты. По этим маскхалатам нас, разведчиков, сразу «вычисляли», а отношение к нам было самое доброе. В немецкой форме мы на задания не ходили, это исключалось полностью.
У каждого из нас был автомат ППШ, пистолет, нож, и на задания брали по четыре гранаты. Конечно, пистолеты не были положены, но они были у всех. У меня были за войну и наши, и трофейные пистолеты. Мне больше всего нравился «парабеллум», отличное, надежное оружие, и легкий «вальтер».
Иногда мы брали на задания немецкие автоматы, но только потому, что они были легче наших, а так ППШ — хороший, надежный автомат. Обычно немецкие автоматы брала группа захвата, а иногда они шли вообще без них, только с ножами и пистолетами.
Один раз меня чуть не подвел ТТ. Во время наступления на Берлин наша разведрота оказалась в одном городке, где шли преимущественно танковые бои, пехоты там почти не было. Нам, разведчикам, была поставлена такая задача: выяснить, где находятся немецкие танки, и разведать пути для скрытного подхода к ним наших танков. В одном месте мы с товарищем обнаружили один немецкий танк, незаметно подвели к нему наш, который его и поджег. Из загоревшегося танка выскочил один немецкий танкист, который попытался спрятаться в доме, но мы его взяли в плен и отвели к начальнику разведки. Немец был необычный: высокий, интеллигентного вида и не в танкистской форме, а в кожаном пальто, но в шлемофоне. Видно было, что это офицер, причем высокого звания. Наш начальник разведки пытался его допросить, а тот заладил: «Я ничего не знаю. Я не солдат, я фольксштурмист». Мы, конечно, не поверили, а тот больше ничего не говорит. Что делать? Каждый человек на счету, девать пленного некуда. Начальник разведки приказал мне: «Выведи его и…» Вывел я его во дворик, там такой тупичок был. Он все сразу понял и начал кричать на немецком: «Я офицер! Офицер!» Я нажимаю на спусковой крючок ТТ, а выстрела нет. Он увидел, что у меня заминка, и бросился на меня… Я успел понять, в чем дело: у ТТ иногда не до конца отходили подвижные части, и если рукой не подтолкнуть их, то выстрела не будет. Я успел… Когда немец уже навалился на меня, я выстрелил. Сразу после этого ТТ я выбросил и взял себе немецкий пистолет.