Фрунзе
Шрифт:
И в тяжелые минуты раздумий все чаще вставала перед его глазами картина Николая Ярошенко, которую видел он в галерее братьев Третьяковых. Тюремный вагон с решеткой, пять изможденных лиц в окне за нею. На дощатом перроне восьмерка голубей с одним воробьем. Ребенок на руках у матери залюбовался вольными голубями. И взрослым приятна веселая воркотня птиц, подбирающих крошки. И с большим значением впечатляющая надпись под картиной: «Всюду жизнь».
И Арсений, сидя на подоконнике, не сводил глаз с клочка земли, где была воля. «Сижу я в том корпусе, который расположен сейчас же против ворот; моя камера находится во 2-м этаже, и окна выходят почти прямо в ворота, так что мне видно всех, кто только в них входит». Видел он и отрезок полотна
В первых письмах из тюрьмы, когда никто не знал, сколько он будет томиться, а сам он жил яркими впечатлениями последних дней на воле, его подчиняла себе инерция свободной жизни. Все помыслы еще там, в городе ткачей, в кругу близких и дорогих людей. Каждая весточка оттуда — событие, каждое свидание — и радость и отчаяние.
Приезжала Саня Домская с подружкой Таней (Тимофеевой). Девушки добились свидания: разговор при стражнике, через решетку. Поздоровались, передали приветы — скованно, с оглядкой, разговор получился скомканный, и уже надо прощаться. И он хорош: ничего не успел сказать, о чем думалось!
Но при каждом новом свидании становился он разговорчивее, и товарищи вскоре узнали, что с ним сделали при аресте. Он пытался это подать в виде шутки, но никому не хотелось смеяться. «Что касается нашего физического состояния, то мы оба находимся в вожделенном здравии, если не считать… некоторых изменений, происшедших с моей физиономией: изменения эти сводятся, во-1-х, к тому, что 2 зуба отказываются до сих пор занять предназначенное им природой место и выполнять предопределенные судьбой обязанности (причиной этого прискорбного обстоятельства по объяснению одного стражника было его задушевнейшее желание утереть мой разбитый нос своими перстами), а во-2-х, легонького раздвоения моего благородного носа на 2 части под влиянием далеко неблагородного прикосновения ружейного приклада».
Не унывая, писал он о том, что обвиняется «всего по следующим статьям: 126-й (1-й и 2-й пункты), 127, 129, 103, 132-й и еще какой-то. Словом, целая серия; хватит с меня. Особенными «приятностями» улыбается мне 2-й пункт 126-й ст. (принадлежность к боевой организации и руководство боевыми выступлениями); тут пахнет военно-ок(ружным) судом и каторжными работами».
Да, статьи были серьезные, и Арсений хорошо изучил их на досуге. За принадлежность к партии большевиков давали щедро: не менее четырех лет каторжных работ. За попытку низвергнуть существующий строй — полагалась каторга без срока. А за вооруженное восстание приговаривали к смертной казни на виселице.
Павлу Гусеву он внушил: держаться из последних сил, чтобы не попасть под действие самых страшных статей. Такое напоминание не было лишним: Павел позабыл отправить письмо Арсения к брату Константину. А это письмо, изъятое при аресте, выдавало Фрунзе с головой и раскрывало его инкогнито.
Однако, получив в свои руки это письмо и выслушав признание Фрунзе о его истинной фамилии и студенческом положении, следователь усмотрел мистификацию. И попросил назвать человек пять-шесть, которые бы удостоверили, что шуйский Арсений — Борис Константинович Точайский — и Михаил Васильевич Фрунзе суть одно лицо.
По каким-то соображениям он назвал профессора Петербургского политехнического института Иванюкова, с которым не был близок. И в очередном письме посмеялся над своей придумкой: «Будь я трижды проклят, если только уважаемого профессора не хватит кондрашка, когда его потянут во Владимир для удостоверения моей личности. Что же поделаешь! Видно так богу угодно! «Никто, как он, батюшка!» — как говорил один палач, вздергивая на виселицу слезоточивого патера».
Он в веселых тонах описывал, как его превосходительство владимирский губернатор Сазонов посетил тюрьму, чтобы посмотреть «на неизвестного субъекта, носящего кличку «Арсений». Его превосходительство изволили назвать меня «бравым молодчиком» и приказали перевести в отдельную
И в каждом письме неизменно выражались нежные чувства к товарищам, чаще всего в такой форме: «Ей-богу же, я вас всех люблю!», «Я люблю, страшно люблю вас всех, бывших товарищей!» И ему товарищи отвечали любовью и сообщили однажды, что в Шуе появилась частушка, в которой есть такие слова: «Ох и время настало: Арсения не стало!..»
Радостно билось его сердце, когда приехала во Владимир Лена Грабинская и добилась свидания с ним. Она принесла ему любовь, принесла желание обвенчаться с ним в тюрьме и быть верной подругой жизни на его тернистом пути.
Это признание доброй и милой девушки выбило Арсения из колеи. Он ничего определенного не смог ей сказать при мимолетной встрече. Но долго думал, что написать. Мучился. И наконец решился.
«Странно все, и более всего я сам. Ну, можно ли так поддаваться настроениям? М(ожет) б(ыть), это плохо, но я сейчас чувствую себя хорошо. Итак, отныне провозглашаю: «bas le livres», и буду заниматься организацией поб(ега). Как Вы чувствовали себя на свидании? Мне казалось, что немного неловко. Верно ли? Не знаю, чему приписать это, м(ожет) б(ыть), необычная обстановка действовала на Вас, а м(ожет) б(ыть), и что другое? Только этого «другого» не надо. Я хочу чувствовать Вас близкой и не хочу, чтобы Вы испытывали хоть атом неловкости».
Он понимал, что не такого ответа ждала от него Грабинская. Да и не в его манере было молчать и решать что-либо «приблизительно», когда требовался ясный ответ: доброе «да» или горькое «нет».
Он взвесил все и избрал горькое «нет»…
«Теперь я положительно не знаю, что делать: с 1-ой стороны хочется иметь свидание, а с другой самая мысль о браке, даже формальном, кажется для меня прямо чем-то чудовищным. И выходит, что я рассуждаю в данном случае по рецепту щедринских персонажей: «С 1-й стороны нельзя не сознаться, а с другой — нельзя не признаться». Ничего не попишешь, приходится в этакой одежке побывать. Меня смущает то, что брак наложит на нас целый ряд пут (по отношению, напр., к школе, гос(ударст)ву и т. д., вообще во всех этих проклятых житейских отношениях, правда мелочных, но тем не менее всегда в высокой степени чувствительных). Не подумайте, что я сейчас рассуждаю чисто эгоистически, ничуть не бывало. Наоборот, мои собственные удобства занимают тут самое последнее место, если только вообще они его занимают; мне страшно будет тяжело сознавать, что из-за меня Вы наложите на себя цепи, которые потом будут до известной степени себя давать чувствовать. Тут имеется элемент самопожертвования, я его не хочу. Нужно быть отъявленным эгоистом, чтобы согласиться на такую комбинацию».
Восторженная девушка отошла в сторону, хотя Арсению нужна была ее дружба и хоть капля ласки в этот переломный момент его жизни.
А вскоре свидания и письма прекратились начисто: следствие все глубже проникало в «преступное» бытие молодого большевика и изолировало его от внешнего мира.
Тюремный быт помалу засасывал, как коварная торфяная трясина на гнилом болоте, но Арсений не сдавался. Был он человеком с тонкой общественной жилкой, по натуре организатором, вожаком. В польском подследственном корпусе Владимирского централа ждали решения участи сотни полторы арестованных. При начальнике тюрьмы Парфенове они не были замкнуты в камерах, совершенно обособленных друг от друга. И могли общаться с товарищами и в коридоре второго этажа и в вестибюле. Да и на сборы их в большой камере № 2, где сидел Арсений, начальство глядело сквозь пальцы. Когда же закрывалась дверь, состоящая из железных прутьев, Арсений видел всех, кто проходил по коридору, и мог беседовать с ними. Так он познакомился с владимирским боевиком Николаем Растопчиным, который отметил в нем искренность, внимание и простоту. «Рост средний; плотный и крепкий, стрижен «бобриком», чистые, ясные глаза. Лицо открытое и приветливое, на нем следы нанесенных при аресте побоев», — отметил Николай.