Футбол на снегу
Шрифт:
— Да.
— Что он сказал?
— Сначала он спрашивал тебя. Потом заявил, что может построить для нас корабль.
— Очень он был пьян?
— Не знаю. Стоять по крайней мере не мог.
— Это Карцев, — говорит Саша. — У него дача рядом.
Рязанов с гримасой на лице смотрит, как Саша пьет чай из блюдца.
— Слушай, ты никогда не опохмеляешься?
— Нет.
— И правильно делаешь. Это грань, которая отделяет тебя от алкоголика.
— Немногое же меня отделяет.
— Нет, точно. Начнешь опохмеляться, пиши — пропало.
—
— Ну, кто со мной? — Рязанов наливает себе вина, поднимает рюмку. — Всех благ вам в Новом году! — Он резко встает. — Я лечу в город. Мне надо делать визиты.
Ольга выходит из-за стола. Она в свитере, в короткой серой юбке и черных шерстяных чулках.
— Вера, пошли кататься. И ты Андрей. И все, кто хочет. Одевайтесь.
Так начинается первый день Нового года. Он еще впереди этот день, но я чувствую, как сжимается время. Праздники прошли, кончается и мой короткий отпуск.
Ольга бежит по заснеженной улице, толкая перед собой финские сани. Мелькают ноги в черных чулках.
Саша растапливает самовар еловыми шишками. Дым весело летит из трубы.
На крыльцо выбегает девушка в белом свитере.
Птица тяжело срывается с ветки, рассыпав за собой снежную пыль.
Высокое небо, чистый снег, дачный домик под кронами елей, свежая зелень леса, визг санных полозьев, сизый самоварный дым… Я так пристально вглядываюсь во все это, словно хочу навсегда сохранить в памяти картины зимнего дачного быта.
Мы прощаемся холодным ветреным днем. С галереи аэровокзала видно, как чадят взлетающие самолеты. Хор турбин заглушает наши голоса.
В этот мой неожиданный приезд мы ни разу не заговорили о себе, будто еще раньше заключили соглашение молчать. Да и знали уже: ничего после наших разговоров не остается, кроме горечи. Мне казалось, молчание дается Ольге легко, но, проснувшись сегодня, я почувствовал на плече горячую влагу. Лицо Ольги было мокрым от слез.
— Вот, — сказала она и провела рукой по плечу. Это не походило на ласку, рука была слабой, холодной. — Вот, — повторила она, — плечо, спина… Можно спрятаться. Но какое это ненадежное укрытие. — Ольга села. Руки на одеяле, взгляд напряженный, сидит очень прямо и, не глядя на меня, говорит своим обычным голосом: — Тебе не кажется, что, приезжая, ты ведешь какую-то призрачную жизнь? Нет, не во времени дело, не в этих семи днях. До них были две недели, а еще раньше — месяц… Ты там. Я наблюдала за тобой, когда вы разговаривали с Женькой. Ты улыбался, спорил, но все равно ты был там. Я вдруг это очень ясно увидела.
Мы идем галереей вдоль стеклянной стены, за которой маячат пассажиры. Ольга прячет от ветра лицо, руки ее утоплены в карманах пальто. Она говорит ровным бесцветным голосом, как бы через силу:
— Это старая-престарая история, Андрей. О ней и речь-то заводить неловко. История о влюбленных, которым нельзя быть вместе. — И вдруг резко, сбиваясь и комкая слова: — Мне надоели телеграммы, телефонные звонки, полосатые конверты. Я устала ждать, жить ожиданием…
— Ты знаешь.
— Приехать, значит? Интересно, как ты себе это представляешь? Чем я займусь у вас в городке? Мне ведь там даже библиотекарем не устроиться. Ты сам говорил. Что же остается? Стать активисткой женсовета, участницей самодеятельности, готовить новогодние вечера, следить за успеваемостью чужих детей, читать рацеи их нерадивым папам и мамам? Я филолог.
— Ты могла бы заняться переводами.
— Переводами? Милый мой! Что переводить? Для кого? Нет, это невозможно. Я знаю.
— Но что это за знание такое, если, не взявшись за дело, ты уже охладела к нему, уже не веришь в успех. Ты же свободно владеешь языком, читаешь с листа. Я помню, как тебя хвалили, как поздравляла тебя после защиты диплома твоя преподавательница, эта… Горчевская.
— Свободно владеешь! Письменный перевод — это не болтовня с туристами. Тут век живи, век учись. Горчевская однажды пригласила меня к себе. У них компания, клан старух-переводчиц. Они по субботам собираются друг у друга. Домашний семинар, так сказать. Собрались, полтора часа жевали одну фразу из Диккенса. Могучие тетки. Я почувствовала себя школьницей… Нет, это было бы слишком просто: уехать, обложиться словарями и переводить. Нужна среда, живое общение. Этого ничем нельзя заменить… Видишь, разговор опять свернул на накатанную дорожку. Поговорим лучше о тебе.
— О нас.
— Нет, о тебе.
— Обо мне что говорить. Я служу.
Ольга подходит к металлическому ограждению и кладет руки на перила. Проводив глазами взлетевший самолет, она оборачивается.
— Мне не верилось, что ты будешь долго летать. Твои школьные успехи, твои интересы, стихи… Думала, побалуешься, отдашь дань романтике, а потом поступишь в академию, станешь военным журналистом или уйдешь в запас… — Она задумчиво постукивает ладонью по перилам. — О чем вы спорили с Женькой, пока он не набрался?
— Мы не спорили.
— Нет, я слышала: долг, несвобода, внешнее принуждение. Так он говорил?
— Он развивал идею долга как принуждения.
— А чего ее развивать. Это же хрестоматия.
— Да нет, можно и поговорить. Только ему следовало бы поискать другого собеседника.
— Почему?
— Он подзуживал меня, все пытался задирать… Но долг, каким его понимает Рязанов, дался мне легко. Авиацию я выбрал сам, мне нравится летать. Здесь нет никакого принуждения и, следовательно, материала для дискуссии о долге.
— Но вы же спорили.
— Немного. Я говорил, что у подчинения, служения долгу есть свои достоинства.
— Интересно, какие же?
— Ну, Оля…
— Нет, правда. Мне интересно.
— Хорошо, скажем так: служение долгу избавляет человека от изнурительного самокопания. Он начинает меньше думать о себе.
— Мы не можем не думать о себе.
— Ну вот, теперь с тобой будем препираться… Я имел в виду не самосознание, а склонность человека засиживаться на своих недомоганиях, маленьких бедах, мелочах.