Футбол на снегу
Шрифт:
Все свободные от вахты высыпали на палубу.
Три дельфина, голова к голове, набирая скорость, мчатся на судно. Делается жутко, потому что кажется, вот-вот они размозжат свои головы о стальной борт. В нескольких метрах от «Монголии» дельфины круто взмыли в воздух (наш камбузник даже завизжал от восторга) и ушли под днище.
Мы бросаемся на другой борт. Дельфины выпрыгивают из воды и рассыпаются веером. На миг мелькнули передо мной живые блестящие глаза, веселый, немного лукавый взгляд, которым одарил меня на прощание один из пловцов.
— «Рыбный Мурман» находится от нас в шести милях по пеленгу двести сорок, — говорит капитан заступившему на вахту штурману. — Мы сейчас в крайней точке траления. Травите ваера и идите курсом зюйд-зюйд-ост, стараясь держаться глубин сто шестьдесят-сто восемьдесят метров. Это сорокаминутное траление, к концу его глубина начнет падать. Вот на свале и выбирайте трал.
Мы нашарили площадку в стороне от группы, сделали несколько удачных тралений и теперь нас осаждают.
— Ну как, «Монголия», наблюдаете показания?
— Наблюдаем. Во весь экран показания.
— Что подняли?
— Пятнадцать тонн.
— Господи… — плывет над океаном.
Заловили мы, заловили, и вот все уже хотят поговорить с нами и зовут нас. Соседей интересует и скорость, и глубина, и время траления, и с каким тралом мы ходим.
— Как идете, «Монголия»?
— Сто пятьдесят по компасу.
— Алло, «Монголия», на пеленг не поработаете?
— Сейчас организуем.
А оба борта уже завалены рыбой. Сырая палуба, тушки, головы, корзины с печенью, стук головорубов. Аврал! За рыбоделом те, кого я и не видел там ни разу. Электромеханик в клетчатой кепчонке без козырька орудует ножом. Рядом стармех. Капитан подает рыбу. Нагибаться ему тяжело, на висках дрожат капли пота. Старпом остервенело взмахивает головорубом. Все они здесь — и первый помощник, и навигатор, и буфетчица. В фартуках, беретах, каких-то нелепых шапчонках. Соль, пот, вонь. Ребята по колени в грязи и по локти в крови, и некогда даже перекурить. Но вдруг ветерок — тонкий, едва уловимый запах моря. Подняли головы моряки, передохнули — и задело.
«Давай, давай, давай. Рыба идет!»
— Сколько? — спрашивает капитан у технолога.
— Тридцать тонн заморозили.
— Больше надо. Прошаркались здесь два месяца. В долгах, как в шелках. Больше надо морозить.
— О чем разговор! Есть ведь режим установок, технологический процесс…
— Ты кому это рассказываешь: режим, процесс… Надо!
А на фабрике звон противней и вой пневматических машинок. Там все сырое, все блестит, солнечный свет бьет из иллюминаторов, гудят транспортеры.
Рыба уложена, противни закрыты крышками, схвачены скобами. Взвизгнула машинка — это стеллаж с противнями повезли в холодильную камеру. Другая камера открыта, из нее в клубах морозного воздуха выезжает тележка с заиндевевшими противнями.
Глазуровщики швыряют противни под струю кипятка, крышки — долой, и вот уже брикеты мороженой рыбы гремят по оцинкованному столу.
Упаковщики бросают брикеты в картонные коробки, перевязывают их, нашлепывают этикетки («БМРТ-381 «Монголия». Треска крупная. Мастер Сухомлинов»), кидают короба на транспортер. И плывут они дальше,
А там стены в сухом инее, и трюмные, «полярники», как их зовут, в валенках и свитерах, ворочают тридцатикилограммовые короба.
— Шевелись, братцы, шевелись. На берегу отдохнем.
— Как наверху? — кричат трюмные.
— Порядок, — отвечают им. — Полный мешок, под завязку.
Заловили мы, заловили.
Проснулся — рыба. Отработал свое, похлебал ушицы, выпил кружку холодного компота, уснул. То ли сон, то ли явь: тралы, корабли и головоруб такой тяжелый. Проснулся — рыба. День ли? Ночь ли?
Стоишь за рыбоделом, поднимешь голову, увидишь танкер или сухогруз, какой-нибудь рефрижератор, белейший, элегантнейший банановоз, и подумаешь: «Как же это они п р о с т о плавают и ничего не ловят? Что же они тогда делают? Ведь это и не работа даже — п р о с т о плавать».
Мы ползем с тралом на закат. Суда на горизонте быстро темнеют, зажигают огни. В рубке розоватый сумрак, и в открытую дверь — йодистый запах океана. Мерно стучит машина, а над волнами летит песенка про текстильный городок, где живут незамужние ткачихи, липы желтые цветут и звенят вечерами гитары. Здесь, под чужими широтами, эта незатейливая песенка воспринималась особенно остро, будила тоску и отболевшие воспоминания. И приходило на память что-нибудь давнее, полузабытое и неожиданное: росистый вечер в деревне, дорога за околицей, запах сырой травы. Вижу лошадей, которые бродят в низком теплом тумане, и сквозь монотонный постук машины слышу, как кричат во ржи перепела.
Однажды ночью я проснулся от странной, непривычной тишины: судно лежало в дрейфе, шел ремонт машины. Я снова задумался о парнях из машинной команды. Они казались мне кастой, особым народом, потому что их жизнь была скрыта от моих глаз, она протекала где-то там, в «низах», в жарких недрах машины. Я видел этих парней только в столовой, да в те редкие минуты, когда они в грубых башмаках поднимались на палубу глотнуть свежего воздуха — малознакомые лица, белые сигареты в почерневших от металла и машинного масла руках. В столовой они всегда сидели за своим столом, крайним у входа, и я не помню, чтобы кто-то покушался на их застольный суверенитет. Если шли ремонтные работы, механики питались с нами, а не в командирском салоне: некогда было менять робу.
Машинист рыбомучной установки Паша Дрох по судовой роли числился в машинной команде, но даже в этом замкнутом коллективе он жил особняком, как бы на отлете. Его так и звали — хуторянин. Хотя, конечно, что ему было до остальных. У него своя машина, свой план, свои заботы.
Паша поднимается на палубу, садится в сторонке, вытирает беретом потное лицо, припудренное рыжей мучной пылью. Он похож на испанцев из всех опер: смуглое лицо, черные волосы, нос с горбинкой, роскошные бакенбарды. Этот немного театральный облик, яркая мужская красота и молодость Паши как-то не вяжутся с грязной работой утилизатора, чей пот, говорят, и после рейса еще долго отдает рыбой.