Г. В. Плеханов
Шрифт:
9
Война… Мировое потрясение, крах второго интернационала, растерянность, смущение в рядах социалистов. Не все могли сразу найти снова твердую теоретическую позицию под собой, но сразу же одни почувствовали себя интернационалистами, космополитами, революционными гражданами мира, другие — также сразу нашли в себе немцев, французов, русских. Плеханов не колебался ни одной минуты. Он заявил открыто и публично, что он русский социал-демократ, а победа Германии означала бы гибель сильной и независимой России. С первого же дня войны он занял патриотическую позицию и стоял на ней гордо. Во всех странах, в Германии, Франции, Англии, России, мужества требовала как раз противоположная позиция. Против течения шли непримиримые социалисты, антимилитаристы. Их жизни и безопасности
Здесь Плеханов был одинок. Его голос случайно и неполно долетал до России. Патриотизм Плеханова произвел тут сильное впечатление, но социалистические круги и в России были настроены против войны. Первые статьи Плеханова показались в России не меньшим скандалом, чем первые речи Либкнехта в Германии. Он оказался отщепенцем среди своих. Правда, жизни его никто не угрожал, и в тюрьму его не могли посадить, — он все равно был изгнанником из родной земли, за которую вступился в час войны. Но литературная и политическая репутация его сразу рухнула. Началась жестокая кампания. Большевики называли его «ренегатом», и это было наиболее мягким словом из пущенных против него метательных полемических снарядов. Меньшевики из деликатных соболезнующе намекали на старческую слабость. И уж никто, конечно, не мог признать за Плехановым благородство мотивов.
Плеханов шел против течения. Смешно говорить о влиянии возраста его. Он уж серьезно прихварывал, ему шел седьмой десяток лет, но его полемические статьи военного времени полны полемического задора, как всегда остроумны и изящны по стилю. Они отличаются обычными достоинствами и недостатками плехановских статей, и основной недостаток — отсутствие живого политического чутья, слабость злободневных политических оценок. Он говорил, как вождь, обращался к рабочим, — но не знал, не видел этих рабочих и не понимал их, как и они не понимали его. Но Плеханова это. может быть, и не заботило. Он был и оставался прежде всего литератором, публицистом. Свои мысли он считал необходимым высказывать со всей убежденностью и прямолинейностью.
Его позицию нельзя назвать «оборонческой». Он враждебно относился к тому течению, которое признавало право на оборону за пролетариатом всех воюющих стран, независимо от того, кто начал войну. На такой точке зрения стоял Каутский, и по существу это была «соглашательская» точка зрения. Плеханов был слишком русским интеллигентом, чтобы принимать «соглашательские» точки зрения. Традиции максимализма были далеко не чужды ему в молодости и давали себя знать и впоследствии в зрелые годы. В вопросе о войне он занял не примиренческую, а радикально патриотическую позицию. Виновна Германия, опасен миру германский империализм. Поэтому социалисты всех стран должны быть за войну с Германией; поэтому немецкие социалисты не имеют права на защиту отечества. Гед и Шейдеман голосовали одинаково за военные кредиты, но Шейдеман — изменник, предатель социализма и враг Маркса, а Гед — герой, социалист, правоверный марксист.
Такой взгляд было трудно проповедывать в России, но Плеханов проповедывал его твердо и мужественно, не смущаясь ни нападками со стороны друзей, ни лобызаниями со стороны врагов. Его не щадили. В журнале «Летопись» анонимный писатель (так и не открывшийся миру) уподоблял Плеханова Смердякову, называл лакеем, рабом. Рабочие, читающие партийные издания, получали представление о Плеханове, как изменнике, чуть ли не продавшемся союзному империализму. Немногочисленные сторонники компрометировали Плеханова назойливым и крикливым патриотизмом.
Плеханов и сам не мало делал, чтобы ухудшить свое положение. Одно дело проповедывать национальный мир в Англии и Франции, где социалисты могли войти в состав коалиционных кабинетов; другое дело — в России, где иллюзии национального единства завяли так же быстро, как расцвели, где нарастала неизбежная революция. Незадолго перед февральскими событиями Плеханов уговаривал
Плеханов болезненно и страстно относился к войне. Он участвовал в ней идейно, остро переживал все неудачи и успехи. Поражение России было в его сознании катастрофой. Он видел в будущем торжество Германии, для него это было торжеством военщины во всей Европе, гибелью демократии, превращением России надолго в земледельческий Hinterland Германии, истреблением русского пролетариата. Как и у многих людей, все его страсти заострились на одном — на ненависти к военной Германии, на желании победы. Все остальное казалось неважным, второстепенным. «Победе до конца» должны были быть подчинены все интересы… и революция? Да, и революция. И социализм? Да, и социализм. Плеханов не боялся сказать это. Его уму, властному, прямолинейному, чужда была тенденция примирения войны с социализмом в компромиссной формуле.
10
2-го марта (ст. стиля) 1917 г. редакция «Современного Мира» телеграфировала Плеханову: «В этот исторический момент ваше присутствие необходимо». Плеханов находился тогда в Италии. Он был болен, обострился старый легочный процесс, от которого он страдал последние годы жизни. Предстояло долгое мучительное путешествие через Европу, пылавшую в военном пожаре, через море, кишевшее минами и подводными лодками.
Через тридцать семь лет невольного отсутствия Плеханов вступил 1 апреля на родную землю. Он не знал, как встретит его родина. Казалось, что его отношения с социалистическими русскими кругами в конец испорчены. И не могла не поразить его картина, которую он увидел: многотысячная толпа перед зданием вокзала, лес красных знамен, восторженные приветствия рабочих и солдатских депутаций, почетный караул рабочей милиции.
Чхеидзе, Церетелли и Скобелев приветствовали его от имени совета рабочих депутатов. Чхеидзе сказал: «Я приветствую вас, дорогой учитель, от имени совета рабочих депутатов… Ваше пророчество, что в России победит революция только как победа рабочего класса, подтвердилось. Мы надеемся и выражаем желание, чтобы вы заняли в нашей среде то первенствующее место, которое вам по праву принадлежит, и еще долго работали над осуществлением идеалов социализма».
Это был триумф. Приветственные крики звучали восторженно, искренне. Плеханову могло показаться, что действительно русский пролетариат и социалистическая интеллигенция признали его, оценили и готовы следовать за ним. Но это было не так. Петроград еще не успел остыть от восторга первых дней революции. Приемы и парады были любимым занятием. Каждый день кого-нибудь встречали, играли марсельезу и кричали ура. Чуть ли не на другой же день после приезда Плеханова Чхеидзе на том же Финляндском вокзале с таким же восторженным напряжением в голосе приветствовал Ленина, и народа было больше, и крики были еще громче.
Плеханов невольно принимал восторги за чистую монету. В первый же день он был на всероссийском совещании советов и произнес небольшую речь, в которой выразил преклонение свое пред русским пролетариатом. Он говорил о политической зрелости русской революционной демократии, об ее удивительной силе и выдержке. «Не в моих привычках говорить комплименты, — сказал Плеханов. — Все то, что я слышал и видел здесь, покорило и очаровало меня». Он сразу уловил основную ноту совещания советов: избегать острых вопросов, искать примирения между крайними флангами. В своей речи Плеханов старался острых вопросов о власти, о большевиках, о задачах войны не касаться. Поэтому первая его речь в свободной России политически бесцветна. Но он все же под конец остался верен себе, и в этом собрании, которое старалось всячески примирить интернационализм с оборончеством и ко всем вопросам подходило с известной формулой «постольку-поскольку», — заявил определенно: «Меня не раз называли социал-патриотом… Да, я любил свою страну. В этом нет ни малейшего сомнения. Я люблю свою страну и не нахожу нужным это скрывать…». И он закончил свою речь страстным призывом к борьбе за свободу и независимость России против «Гогенцоллернов».