Галатея

Сергеев Иннокентий

Я бросаю жетончик в щель автомата, дёргаю за ручку - дзынь! Очень просто. Следующий - дзынь! Дзынь! Мы встретились с Лидой на променаде у моря. Они поцеловались и стали разговаривать, словно бы не замечая моего присутствия. Все мои попытки принять участие в их разговоре окончились полной неудачей. Наконец, когда Лида обмолвилась обо мне в третьем лице, я не выдержал: "Милые леди, я вам, случайно, не мешаю?" Мой вопрос остался без ответа, и я ушёл. Дзынь! Должен же он раскошелиться, наконец!

– Ну что, выиграл что-нибудь?- спрашивает Лил. - Всё проиграл?- говорит Лида. - Ничего не потерять - значит, уже выиграть,- веско заявляю я. Лида говорит: "Ну что ж, тебе виднее". - А давайте сфотографируемся все втроём,- предлагает Лил. Фотограф, навострив уши, издаёт призывную улыбку. Я отворачиваюсь. - Идите вдвоём. - Почему?- удивляется Лида. - Я не люблю фотографий. Всё когда-нибудь становится прошлым, а я не люблю гербарии. -

Какой ты умный,- качает она головой. - Да,- скромно говорю я.- Но, увы, это редко помогает. - Помогает в чём?- спрашивает она. - Это не мешает иногда совершать глупости. - Вот как? - Да,- говорю я.- Когда в поезде тебе на голову падает чемодан, он не спрашивает тебя, знаешь ли ты что-нибудь о силе инерции. - Но можно уйти из-под него,- возражает она. - Не уверен. - Хватит, хватит, хватит,- вмешивается Лил.- Сейчас он втянет тебя в дебри. Не поддавайся ему,- говорит она Лиде. Лида просяще смотрит на меня. - Мне бы хотелось, чтобы мы были втроём,- говорит она. Я колеблюсь. - Ладно,- наконец, сдаюсь я.- Быть любезным - тоже удовольствие. - Только давайте быстрее!- торопит нас Лил.- А то стемнеет скоро. Будем похожи на привидений.

Фотограф возится со своим аппаратом, торопливо производя невидимые манипуляции. Свет в глаза. Заходящее над морем солнце.

...........................

И я подумал, что лето кончается и кончилось уже, и скоро осень, ведь так бывает осенью, бархатный сезон. Так просторно, когда всё сверкает от солнца, улицы, проспекты, стекло, и можно дышать, дышать, так много воздуха, что его, кажется, нет совсем. Так много места для света. Как в комнате, когда в неё впускают день, но комната не может вместить столько простора, ни одна комната не может вместить столько света, и кажется, стены стали прозрачны, и нет комнат, коридоров, улиц, нет того, что внутри, и того, что снаружи, только свет, сверкающий, прохладный. Пространство. Зеркала стёкол. Так бывает, когда начинается осень. И ещё на закате. Как сейчас. Когда всё замерло, сама невесомость, и вот, затаить дыхание и замереть так, тебя нет уже, и нет ничего, что не ты. И щемит сердце. Но что-то уже тянет тебя назад, в комнату, и ты не хочешь оборачиваться, но уже обернулся, и поздно знать, что там ничего нет. Ты уже обернулся. Лида. Я боюсь потревожить её, грубо ворваться в этот хрусталь, его холод и чистоту, его свет. И уже не могу не сделать этого. Она встрепенётся, скажет: "Что?" И отвернётся, застигнутая врасплох, может быть, закусит губу. Станет мучительно собираться с мыслями, её губы робко станут нащупывать улыбку, неуверенно, ей нужно будет ответить. Она скажет: "Что?" Но я должен. Прости. - Ты сказала ей о нас? - Нет. Она не пошевелилась. Она сказала: "Нет. Но она знает".

Закат. Пустая комната с открытым окном. Занавески, зеркало, шезлонг. Розовое в окне небо.

Вдалеке просёлочная дорога, изгородь со стороны поля, крошечная фигурка велосипедиста. Сумерки.

9

– Где ты в последние дни пропадаешь всё время? Я не спрашивал тебя до сих пор, но как-то... - Тебе же это неинтересно. - Ну почему же... - Ты же знаешь, мне предстоит путешествие. - Тебе? - Нам. Нет, не с тобой. - Надеюсь, не кругосветное? - Я же говорила тебе, мы уезжаем на гастроли. - Ах да, я и забыл. Ваш обожаемый Монпасье вознамерился, ни много ни мало, покорить всё побережье - все сто пятьдесят два километра! Она разжигает камфорку. - Да никакой он не обожаемый. Кофе будешь? - Да. - И потом, что в этом плохого? - Ничего. Только зачем называть это гастролями? - Он это так и не называет. Это я говорю, гастроли. - И ради этого нужно жить в гостиницах? - А почему бы и нет?- пожав плечами, говорит она.- Главное, чтобы весело было. - Немного же вы заработаете. - А разве это так важно?- говорит она. - И когда вы уезжаете? - На днях. Ты не видел мой халат? - Он в комнате, на стуле. Но сегодня ты больше не уходишь? - Нет. Помоги. Я расстёгиваю крючки на платье. - Последи за кофе. За окном детские голоса. Вода в джезве, закипая, начинает тихонько шуметь. Клеёнка на столе. Подоконник, и дальше тень. Я снимаю кофе с огня и, помешав его ложечкой, разливаю по чашкам. Она выходит из ванной, закалывая волосы. Целует меня и усаживается за стол. - Фу. Ну и умаялась я. Такая жара. Я открываю холодильник. Закрываю его. - Сливки кончились. - Ничего, выпью чёрный. - Съешь что-нибудь? - Не хочу. - Ну что ж. Хоть один вечер побудем вместе, вдвоём.

Недвижность листвы. Дуновение запаха её духов, такое слабое. - Тит Сестерций жил в небольшом городке на берегу Миссисипи. Он был влюблён в одну девушку, долго и безуспешно добиваясь взаимности. И вот, однажды, наконец, он услышал от неё слова, которые чуть не разорвали его сердце переполнившим его восторгом. Она шепнула ему: "Сегодня ночью". Можешь представить себе его состояние. Он не мог найти себе места, он метался по комнате, не в состоянии думать ни о чём

другом, а день, между тем, не торопился уходить, медленно, мучительно медленно клонился он к вечеру. Но вот уже небо окрасилось закатом, теперь немного, совсем немного! Ему сделалось тесно в стенах его дома, он выбежал на воздух и, бесцельно бродя по улицам, сам не заметил, как вышел к реке. Солнце уже зашло, и река и небо над ней были залиты ровным золотисто-багровым сиянием. Пароход, только что отчаливший от пристани, медленно и важно проплывал мимо, неся своё отражение как чёрное вымя, и зачарованный, смотрел на него Тит Сестерций, рассеянно блуждая взглядом по палубе. И вдруг он оцепенел. Среди толпы незнакомых людей, навалившихся на поручни, он увидел ту, которая... Он увидел её. Она не видела его, болтая с кем-то, кто стоял рядом с ней. Оторопевший, потрясённый, он смотрел на неё и не мог оторвать глаз. Она уплывала. Пароход уносил её всё дальше, дальше по течению, вот она повернулась спиной, вот он уже не может различить её среди толпы, вот она исчезла совсем... Пароход давно уже скрылся, а несчастный Тит всё стоял и смотрел на пустынную реку, всё такую же прекрасную... - И больше он никогда не увидел её? Она уплыла навсегда? - Больше никогда. - И даже не попрощалась с ним... - Это было бы слишком жестоко. Или романтично? - Да. Слишком жестоко... - Сварить ещё кофе?

Напевая вполголоса тему, которую он напевал в танцзале, Конферансье входит в подъезд. Поднимается по ступеням, проходит мимо. Где-то наверху его шаги замирают. Тишина. Звук открываемой ключом двери. Захлопнулась.

Он кладёт телефонную трубку, он только что говорил с кем-то. Кивает своим мыслям. Протянув руку к журнальному столику, достаёт из пачки сигарету. Разминает её в пальцах. Смотрит куда-то перед собой. В дверь звонят. Он поворачивает голову, но не двигается с места. Звонок повторяется. Он досадливо качает головой, отбрасывает сигарету и идёт открывать. Мой голос в прихожей.

Люстра с голубыми пластиковыми чехлами. Одна лампочка перегорела, осталось три. Открытое настежь окно с раздвинутыми шторами. На кухне шумит чайник. Мы сидим в креслах. Справа от меня, на журнальном столике, беспорядочной стопкой лежат журналы. Он читает газету. - Странно...- говорю я. - Что?- говорит он, подняв голову. - Странно, как могут одни и те же слова иметь совершенно разный смысл, в зависимости от того, произносишь ты их или слышишь, и от того, кто их произносит, и кто слышит... И ты думаешь, что тебя понимают, а на самом деле... На секунду задумавшись, он недоумённо смотрит на меня. - Вы что, поссорились?

Звонит телефон. Он снимает трубку: "Алло". "Да". "Ну конечно". "Ладно, не буду. А ты собралась уже?" "А что такое?" "Да? Ну ладно, только смотри, не опаздывай". "Ну всё, до завтра. Пока". Он кладёт трубку. - Кто звонил?- спрашиваю я. - Она. - Кто? Лил? А почему же ты... - Ну, я же не знаю... - Так что, она всё-таки едет? - А что, она собиралась не ехать?

Он играет спичечным коробком, гоняя его пальцами перед собой по кухонному столу. Я сижу, поставив локти на стол. Высохшее пятно от чая на желтоватой скатерти, две пустые чашки на блюдцах, пепельница. Уже за полночь. Завтра ему вставать, но он отмахнулся - ерунда. Тебя не будить? - Да нет, не нужно. Тихо. - Нужно кое-что обдумать,- говорю я.- Наверное... Нужно разобраться во многом. - Ну, время у тебя будет. Я говорю: "Да". - Когда возвращаетесь? - Не знаю,- говорит он.- Смотря по тому, как нас примут. - Понятно. - Хотя чем другие города, в сущности, отличаются от нашего? - Ну да,- говорю я.- В самом деле. - Через пару недель, я думаю. Хотя, может быть, раньше. - Или позже? - Ну да.

Мы укладываемся спать. Я - на диване, он - на кресле-кровати. - Устроился? Я киваю ему. Он выключает торшер, и комната проваливается в ночь. Его голос из темноты: - Если будут звонить, запиши, если что передадут. Я отвечаю: "Да, конечно". - Вообще-то, все в курсе, но мало ли что... Мы лежим молча. - Так она что, выгнала тебя что ли? - Да нет. - Что-нибудь случилось? - Нет. - Она что, решила не ехать? - Да нет, просто... - Что? - Просто я не люблю прощаться. - А. Понятно. Я лежу, глядя в темноту. Мы молчим. - Ну что, спим?- говорит он. - Спим. - Значит, я не бужу тебя завтра. - Нет. - Ну, давай. - Счастливо тебе со всем этим... мероприятием. - Ха.
– - - - Спасибо. Ночь. Тишина. На кухне гудит холодильник.

Они уехали. Утром, проснувшись, я был уже один. На кресле лежала подушка и на ней две сложенные простыни. На кухонном столе была записка. Я смял её, не читая. Чайник на плите был уже едва тёплый.

Полдня я обследовал ящики письменного стола, всякий хлам, уложенный стопками или валявшийся как попало - фотографии, письма, записные книжки и разные бумаги. Несколько раз я ловил себя на мысли, что боюсь произвести шум. Может быть, я всё ещё боялся, что он внезапно вернётся, что-нибудь произойдёт непредвиденное, и он отменит всё это, мало ли... Но он не вернулся. Они уехали.