Галлюциногенные мифы. Греческий том. Глава I. Возбуждающий танец Минотавра

Дети с радостной резвостью играли с полуразложенным трупом кота, незаметно выпрыгнувшим из под растаявшего от весенней теплоты снега; игра сопровождалась девчачьими визгами и нецензурной лексикой; в какой-то момент одной из девочек досталось камнем по черепушке, после чего ребенок с залитыми кровью глазами, непрерывно издающими слезной поток, явно соленый на вкус, повалился на свой пухлый задик, коротенькая красная юбочка задралась ввысь, и миру показались чудесные беленькие плавочки с розовыми зайчатами.

 Искариотов

Иван Соломонович, наблюдавший за этой вакханалией, уже было, потянулся своей волосатой ручищей в собственные штаны, но на половине пути остановил конечность, поднял её выше и почесал ею нос, напоминавший формой картофелину; педофил остался педофилом, но теперь в хорошем смысле, самом лучшем, он больше не желал, только любил, только хотел дать им познание истины - веру! И с багажом этой самой веры, заранее заготовленной и запакованной в черный кожаный чемоданчик, он направился к веселящейся толпе детишек.

 Толпа детишек встретила проповедника испуганно: мальчуган, решивший познакомить своего маленького дружка с не менее маленькой точилкой для карандашей, от страха выронил из трясущихся ручонок оба орудия, но только одно из них повалилось наземь, в тот период отрезка времени, как второе, осторожно пульсируя, торчком показывало небу фигу. Да, Иван Соломонович обязательно должен научить их истине!

 Но разве бывают простые учения? В один миг гримасы малолетних человеческих личинок с ангельского испуга сменились на бесовский гнев, злость, угрожавшую расправой. Но они не просто раздерут тело Ивана Соломоновича, нет! Оно будет изнасиловано бесчисленным множеством половых актов, безнравственных, ужасающих и отвратительных.

 Волосы многих яйцеобразных голов уже походили на ёршики, готовые ласкать и царапать своей металлической щетиной.

 - Здравствуйте, дети! Я ваш духовный учитель, если, конечно, вы соизволите спокойненько присесть и впитать мою мудрость, - по молчаливому ответу их, выраженному в примирительном согласии молча сидеть и внимать, Иван Соломонович убедился в своей новообретенной мудрости. Мудрецам тоже иногда необходимо сидеть, и поэтому судьба забрасывает детские игровые площадки не только мертвыми кошками, но и полноценно окоченевшими дохлыми бездомными, когда-то, возможно при жизни, тоже считавшими себя мудрецами. Одного из таких мудрецов Искариотов, удивляясь изворотливости своего умишки, и использовал в качестве табурета. Речь была готова толкнуться, и, в конце концов, преодолевая ужасно набухшее напряжение серого воздуха, она толкнулась, вперед, в невидимые дали детской фантазии...

Старец закрывал и открывал свою беззубую пасть, вытягивал губы, вращал плешивой головой в такт речи, вещал предзнаменование, разглагольствовал, но в то же время не давал заснуть Ивану Соломоновичу, постоянно держа интригу, возбуждением наполнявшую вены и капилляры Искариотова, загорающую полуприкрытые глаза педофила светом проснувшегося интереса, дававшую слюне, наносимой на губы языком, изголодавшимся по ощущениям, сладковатый привкус.

 В такие моменты преступает музыка будущее мертвых тел. Всё в старце говорило об его ближайшей судьбе - ноги, с гноящимися дырами вместо больших пальцев; телодвижения, уставшие от эгоцентричности полубезумия; слова, облекшие звуки на выход из тумана при встрече Ивана Соломоновича, в тот вечер, когда педофил искал по улицам свою невинную жертву:

 -

Здравствуй, товарищ!

 - Я не товарищ, дедушка, кончились уж товарищи.

 - Да шо ты ховоришь? А храснохо халстуха ты, значт, и не носил? И вождя не любил?

 - Было дело, но много воды с тех пор утекло…

 Белки мудреца вздулись, выползая из орбит и вытягивая за собой яблоки, кожа век, казалось, вот-вот треснет:

 - Аааааааа!... Нетушхи-вам-фихушхи! Вот, что я тебе схажу, товарищ, мнохо я побродил по белу, и по темну, свету; мнохое мои хлазоньки повидали, что и не видать им бы лучше, и еще более мнохое они не видали, оттого я и ведаю то, чево они не видали, а того, что видали, я не ведаю, верю только хлазонькам; мнохо звуков в мои уши влезало, цеплялось, но я их выбрасывал, вот тах возьмусь за холову да хах начну ею трясти, чтоб все звухи, значт, повылетали, но ошметхи всехда оставались; мнохие ощущения моя бренность претерпела, что сам видишь, на схольхих местах хоженьха протерлась; но одно из всево своего жизненново опыта я уяснил ясно - поступление неизменно, но не неизменяемо!

 Этот диалог поведал старец, выхаркивая все «г» и «к», и многие другие вероятности, что одна за другой, обгоняя друг друга, скользили по спиралевидной льдине событий; они ныряли в омут небольшого Искариотова ума, ломали короткую, как половой орган младенца, память, изничтожали томление.

 Не ведомо, сколько времени прошло, но обстановка не меняла своей вонючей тухлятиной реальности, с затекшими за шиворот гнойными слюнями имбецилла - смрадной зеленью водопроводных труб, рожденных бесчисленными заводами, производящими загрязнение; не менялась и тога старца, светлость которой обещала стать саваном. Спустя рукава, время прошло с момента неожиданного выхода мудреца из тумана на пути Искариотова, в неизвестном количестве, но оба собеседника уже знали о грядущем событии, ибо извещены они были запутанным рассказом старца.

 Разрывая туман в мелкие клочья, фигурами херувимов уносившиеся в далекие пробоины мусорных баков пространства, ехал грузовик, перед которого являлся огнём покрытым телом, дергавшимся в агонии, произошедшей не иначе, чем из самой Геенны; смех, следуя за средством передвижения боли, разрывал ушные каналы Искариотова. Машина неслась прямо на старца. Миг... Верхняя часть туловища мудреца приспособилась в цепких пальцах разложенных в обьятих мировой любви рук; нижняя же, выделяясь, по большей части, ногами, путалась давлением, измельчавшим кости, под колесами.

 Лицо чудовища... Искариотов никогда не забудет его: червонного оттенка блеск пупырчатого, с прожилками белой слизи, носа вертелся во все стороны под действием вращательного рефлекса; глаза выпучены внутренней аговенью бесовского накала, временами они задирались на самый лысый лоб; пасть рвала тело старца, неведомым Искариотову образом продолжая толстую нить хохота. Иван Соломонович не мог пошевелиться до того момента, как взгляд чудовища не пал на него; за тем взглядом сердечко педофила обласкал страх полуденной деятельности зубов твари. Собрав силенки в кулак решительной трусости и нелюбви к смерти, педофил побежал по местности пресечения гордого действия лавров, наступившего благодаря их нудным движениям по самолюбию особенных личностей, каковыми они себя считали, сокрушая собственные постели бескрайних амбиций; живот Искариотова сотрясался в рыданиях, но жизнь его хозяина, или подчиненного, напрямую зависела от результатов происходящего спортивного состязания.