Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
— Петрович, — подсказал Фомин и оглядел его дружелюбно. — Все выложили?
— Вероятно. — Улыбка тронула губы Бурлакова. Хмурыми, настороженными оставались только его глаза и густые брови, собиравшиеся к переносице. — Я, если откровенно сказать, завидую вашему ордену. Редко увидишь людей с орденами. Ну, у нашего комдива есть. У него три, у начштаба дивизии — один, у комбрига — два ордена. И все. Хотя нет, видел еще одного в Москве, вместе с вами...
— Со мной? — Фомин сразу назвал фамилию прославленного партизана. — Этот?
— Вероятно. На
— Да, да, именно на зубра. — Фомин засмеялся, лицо сморщилось, — обычно показывает он на зубра, что на бутылке, говорит, разве я не похож на этого зверя в профиль? Комкор Серокрыл! Отличный был командир. Вместе в Крым врывались, рубали корпус генерала Барбовича, до самой Ялты гнали, до пароходов...
Цыгане расцветили помост эстрады своими шелковыми рубахами, разномастными шароварами и юбками. Они запели сразу, резко и возбужденно. Из общего хора сразу выделились голоса трех молодых цыганок, сидевших между пожилыми.
Лысый старик в желтой рубахе, с гитарой и серьгой в левом ухе уверенно направлял по единому руслу этот поток то диких, то щемящих звуков.
Цыганская песня с гортанными выкриками и придыханиями как-то незаметно перешла в пляску. Вначале вышли мужчины в мягких сапогах с узкими подошвами, потом три молодые женщины — они-то и разожгли публику призывными движениями бедер и грудей и яркими глазами, круглыми, как у птиц.
Что-то древнее и дремучее просыпалось в душе человека при виде этой необузданной пляски. Мерещились степи, костры, скрип колес, кочевники на необъезженных конях. И вместе с тем чувство нежности, забвения, тоски охватывало людей, попавших в этот грязный подвал. За столами, залитыми пивом, люди вскрикивали, стонали, хмуро плакали.
— Понял, Колька, за что я обожаю «Веревочку»? — Квасов захлебывался слезами у самого уха Николая. — Они душу выворачивают наизнанку, я на них все просажу... Глянь, не моргай: идет их король... Главный цыган по песням и танцам!
Между столов, лениво отвечая на приветствия; шел высокий, широкий в плечах человек с длинными волосами под скобку, с матово-смуглым лицом и печальными светлыми глазами. Под пиджаком у него кремовая атласная рубаха и пояс с махрами почти до колен, сапоги лакированной кожи. И длинные кисти рук. Эти безвольные и изнеженные руки, надменные поклоны и вялая улыбка сразу настроили против него Бурлакова.
Все подчинилось этому человеку. Он сел не сразу, хотя ему немедленно освободили место у стола напротив эстрады и пододвинули стул. Осмотревшись, король повесил пиджак на спинку стула, встряхнул широкими рукавами, присел и, опершись локтями о стол, с болезненной улыбкой стал смотреть на сцену, откуда уже спускались к нему певицы.
Впереди шла пожилая цыганка, затянутая в талии ярким полушалком, с монистами на оплывшей напудренной шее. Время не сумело изменить ее грудной низкий голос. За ней передвигались две молодые цыганки со смуглыми руками, гибкими как змеи.
Лысый мужчина с бесстрастным толстым лицом шел за ними с гитарой в руках.
Цыганки допели начатую песню возле
Ресницы бросали тень на его щеки, приподнятая губа обнажала ровную белую полоску зубов. Он начал петь тихо, вполголоса, и этот заранее продуманный прием сразу оказал свое действие. Все стихли прислушиваясь; теперь, когда не нужно было осиливать шум, король запел громче. Его вялые пальцы извлекли неожиданно жесткие, сильные звуки, полоснувшие по сердцу Бурлакова будто ножом. Возникла песня, тревожная и злая, удалая и безнадежная, песня, которую никто не осмелился перебить ни кашлем, ни стуком посуды, ни разговором.
Над столиками ураганом пронесся припев, подхваченный хором, гитарами и бубнами. Когда последние звуки оборвались, король притопнул ногой, отбросил назад упавшие на лоб пряди и заиграл плясовую. Это был сигнал цыганкам, как догадался Бурлаков. Они, приплясывая, пошли к сцене. Программа потянулась своим чередом.
Дальше все поломалось. Человек в атласной рубахе вскоре пил вместе с посетителями, рвал зубами баранину, тыкал вилкой в салаты и вскоре опьянел. Цыганки будто забыли про него. Одна, жирная, выискивала податливых на лесть посетителей и натравливала на них величальниц, которые подходили с блюдом и вином.
— «Выпьем мы за Жору, Жору молодого...»
Квасов весь светился от удовольствия, целовался с цыганками, не жалел денег.
— Ребята, жмыхи вы, ведь это жизнь!.. Они живут рядом с нами. Девчата, вы тоже в Петровском?
— Тоже, тоже!.. — И снова вопили: — «Свет еще не видел красивого такого!..»
Бурлаков сказал Фомину:
— Я не знаю, но мне кажется, что Жору надо выручать...
— Надо. Согласен. Как?
— Очень просто. — Бурлаков встал и оттеснил цыганок и еще каких-то попрошаек. — Идите отсюда, а то толкну...
— Ты не имеешь права. — Квасов полез с кулаками. — Они приятели мои, а ты кто?
— Завтра разберемся. — Бурлаков усадил Квасова на стул. — Вытри-ка губы, пиджак поправь. Кешка, ты чего же сидишь, ногу за ногу заложил? Тебя это не касается? Требуй счет, и по домам.
— У меня деньги есть, — бормотал Квасов. — Гляди, сколько! Если не хватит, в долг поверят. Шрайбер мне верит, Майер верит, а ты...
Кешка Мозговой процедил сквозь зубы:
— Я принимаю компанию, но в долю не вхожу... Возьми у него деньги, расплатись.
— Хорошо. — Николай сдержался, подозвал официанта, издали наблюдавшего эту сцену с профессионально наигранным равнодушием. — Немедленно подсчитайте.
— Готово.
— Подай сюда счет, — сказал Фомин и, просмотрев его, поднял на официанта помутневшие злые глаза. — Фазанов мы не ели, коньяк не пили. Если другой раз замечу приписки, друг лазоревый, на бугор потащу. Понял, на какой?..
Расплатились и вышли. Кешка разыскал такси, помог усадить Квасова и попрощался. Возле Белорусского вокзала сошел Фомин.