Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
— Значит, договорились: ты доставишь Жору, — сказал он. — И завтра приходи в цех. Я в курсе, Жора доложил...
Николай остался вдвоем со своим окончательно разомлевшим другом.
— Обожаю мощно погулять. — Курчавая голова Жоры моталась по спинке сиденья.
— Липовый ты гуляка. Шумишь больше.
— Молчи, Фомин.
— Фомина нет. С тобой Колька.
— Врешь. Мозговой?..
— Может, сообразим, натрем снегом уши? — предложил шофер, сбавляя скорость.
— Помогает, что ли?
— Помогает. Милицейский
— Еще простудим. Вы нас извините, папаша.
Шофер неодобрительно хмыкнул и начал рассказывать о себе.
Старый солдат, на фронте водил броневик, имеет большую семью, плохую комнатенку на окраине.
— Перебиваемся с хлеба на квас, — закончил он. — Не могу понять, откуда у людей деньги на такие гулянки? Воруют, что ли?
— Рабочий он, — сказал Николай.
— Рабочий? Тем хуже...
— Почему хуже?
— Купец гулял — понятно. Тому деньги разбоем давались, он пота не проливал. А тут? Рабочий разве дурак?..
И прекратил разговор.
Они ехали по Ленинградскому шоссе. Машину бросало на скользком, наезженном снегу, как на камнях. Деревья бульвара, отряхнувшиеся от снега, подняли вверх проволочные черные ветви. Изредка появлялись слепые огоньки фаэтонов, реже — машин. На тихом ходу обошли длинный обоз. Тяжелые першероны с гривами чуть ли не до земли тащили громоздкие грузы. Натруженно скрипели резиновые ободья колес. На задней повозке стоял красный фонарь.
Все же для Бурлакова единственный во всем городе верный человек — Квасов. На Кешку надеяться нельзя, пальцем не пошевельнет для другого. Кешка, не оставляя никаких лазеек, заявил: «Советы даю, денег — никогда».
Сегодняшнее посещение «Веревочки» было задумано из дружеских чувств. Надо было свести с мастером, заручиться его поддержкой. А то могут послать на тачку или грузчиком, попробуй прорвись тогда к станку. Раздражение против Жоры сменилось теплым чувством.
— Слышал, славили меня?.. — бормотал Квасов.
— Слышал. «Выпьем мы за Жору, Жору дорогого...»
— А как дальше?
— «Свет еще не видел пьяницу такого».
— Не так. — Жора попытался укусить Николая за палец. — Цыгане меня понимают...
От машины до крыльца Квасова пришлось тащить чуть ли не на спине. Он упирался, вырывался из рук. Двери открыл Саул, поджидавший их возвращения.
— Знакомиться будем после, — сказал он. — Держите его за руки. Вот так... Потащили... Рот прикройте шапкой... Детей напугаем. Нет, нет, взваливайте его на меня. Я хоть невзрачный с виду, а спина у меня крепкая.
На тумбочке лежали раскрытые книги, горел ночник. Лицом к стене на койке спал третий жилец — слесарь-сборщик Кучеренко. Его рыжая голова была похожа на малярную кисть в охре. Возле батареи просыхала его спецовка.
Саул умело, будто не впервой, раздел пьяного Жору, собрал и сложил стопкой книги и тетрадки на тумбочке. Присел на кровать, провалившись на ослабевших пружинах, пристально вгляделся
«Ишь ты, прицепился, — настороженно подумал Бурлаков. — Принимает меня за нового прихлебателя Жоры».
Тело, согревшись в тепле, слабело, мысли путались, в ушах еще звенели бубны. С трудом он боролся с усталостью, чтобы не осрамиться перед Саулом.
Внешность Саула не производила особого впечатления. Разве можно сравнить с Жорой этого узкогрудого, большеносого молодого человека с некрасивыми ушами и тонкой шеей! Крупные кисти рук странно не сочетались с хрупкими запястьями. Зато глаза — не уйти от них, не спрятаться. Стыдно от их взгляда и знобко. А вот располагают к себе эти глаза, вызывают на откровенность.
— Вам нелегко будет на первых порах. Ничего... Привыкните... Все мы так начинали.
У Саула низкий, сильный голос. И, если так можно сказать, добрый, участливый. Казалось, в этой маленькой грудной клетке прячется удивительная музыкальная машинка. Постепенно до Бурлакова дошел смысл сказанных Саулом слов. Этот человек хорошо разбирался в людях. А почему это он остерегает от дурных влияний?
Надо самому подумать, разобраться. Говорит Саул в необидном тоне и будто не Бурлакову в глаза, а кому-то другому, кого в комнате нет.
— Поскольку речь зашла о Жоре, давайте-ка перевернем его на спину, — предложил Саул, — ишь захлебывается. Еще задохнется.
Разбуженный Кучеренко повернулся к ним, не разлепляя век.
— Пусть, гад, захлебнется.
— Ты, Кучеренко, жестокий человек. — Саул продолжал возиться с Квасовым. — В тебе говорит эгоизм, у тебя недостаток перспективы...
— Поехал, Саул! — Кучеренко открыл глаза. — Я бы эту Снегурочку — в вытрезвиловку к Деду Морозу. Враз бы очухался. Нужен он тебе, Саул, для твоей, как ее, перспективы?
— Нужен, Кучеренко. Если ты к нему безразличен, то мне он нужен. Мне с ним строить общество...
— Перестань трепаться! — Кучеренко нащупал ногами чувяки. — Глухой я к таким тропарям...
— Тропарям? Откуда выудил слово?
— Дядька у меня псаломщик.
Кучеренко прошлепал в уборную, вернулся, закурил, поеживаясь от холода и прижмуривая глаза на ночник.
— Человек обязан идти по норме, раз взялся держать курс.
— Квасов не по норме идет?
— Нет. Буровит. Надоел...
Саул решительно приготовился к спору. Уставился на Кучеренко немигающими, насмешливо прищуренными глазами, устроился поудобнее возле батареи, источавшей сухое, горьковатое от пыли тепло.
— Своего товарища мы обязаны выручать, Кучеренко. Открыть его душу хорошему. Пошуровать, если зашлаковалось...
— Меня, шуруй не шуруй, нипочем не распалишь. Не тот котел... Спать я хочу, и иди ты... сам знаешь куда. Спокойной ночи.
Кучеренко затянулся последний раз папиросой, погасил окурок о ножку кровати и повернулся лицом к стенке.