Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Квасов заставил его рассказать со всеми подробностями. Трюк с одеялом нравился ему самому; он гордился тонкостью, с какой обстряпал это дело. Ведь не так просто было выведать у Настеньки Ожигаловой, что старшая сестра Наташи собирается выстегать одеяло для молодых. Потом надо было достать сатин, вату, уговорить Кучеренко отнести и сохранить все в тайне. Успех этого предприятия в какой-то мере успокоил Квасова перед предстоящим свиданием.
Но, увидав медленно подъезжавших Николая и Наташу, Квасов заколебался. Стоило ли навязываться и мешать им? Не лучше ли
— Брось, Жорка! И кой тебе ляд постоянно совать свою спицу в чужое колесо? Гибнешь ты, Жора, от своего характера!..
— А ты знаешь мой характер? — Квасов, нервно докуривая папироску, продолжал следить за приближавшейся подводой.
— Знаю твой характер. Добрый ты...
— Вот и ошибаешься, Кучеренко. Разбойник я в душе. Мне бы при Стеньке Разине жить! Опоздал родиться...
Полок поравнялся с ними. Блеснули в вечернем сумеречном свете никелированные шары кровати и темно-коричневая дубовая отделка стоек. Наташа что-то сказала Николаю: то ли просила его проехать мимо, то ли советовала поговорить с Квасовым. И Квасов решил действовать.
— Николай, разреши тебя на одну минуту?
— Хорошо. — Николай легко спрыгнул с полка, шепнул что-то Наташе и неторопливо подошел, подтянув сползавшие в гармошку голенища.
Ломовик проехал немного вперед и остановился.
Наташа сошла с подводы и смотрела на парней издали.
— Я слушаю, Жора. — Николай поздоровался за руку с Квасовым и с Кучеренко. Он старался держаться как можно безразличней.
— Не дорезывай ты меня, Коля, до становой жилы, — сказал Квасов полушутливо, чтобы побороть в себе робость: он чувствовал, что Наташа смотрит на него неприязненно. — Зачем ты вернул мне реглан и все прочее? Это же мой подарок. И шапка твоя. Ну, ладно, деньги пока оставим, найдем им ход, а это возьми, прошу. — Он поднял узел. — Нынче жарко, лето, а потом зима придет, Коля. В Москве до хурты недалеко...
— У меня шинель есть, ушанку куплю. До хурты еще далеко, еще много будет получек до хурты. — Он повторил это сближающее их слово: в тех местах, где они служили в армии, хуртой называлась метель, вьюга.
— Бери, Колька, — посоветовал Кучеренко, в душе осуждавший мелочные разногласия между друзьями. — Не обижай Жору. Тебе абы покобениться, а он переживает с мучениями...
Кучеренко смахнул пот с переносицы, криво улыбнулся,блеснув золотым зубом.
— Брошу на полок? — спросил Квасов.
— Бросай. — Николай почувствовал неловкость и раздражение на самого себя; но Наташа глазами одобрила его решение, и ему стало легче. — Ты не думай, Жора... Разве я забуду все твое?.. Много ты для меня сделал...
— Ладно, Колька, мы ж свои ребята, — растроганно произнес Квасов. — Так или не так, а желаю вам счастья! Падать в ноги не умею, характер не тот, а свою подлость к Наташе сразу осознал. Попроси ее, пусть не серчает на Жору Квасова. — И, глубоко вдохнув в легкие воздух, добавил: — Видать, это и есть то самое мое
— Скажу ей... передам. — Николай подошел ближе и, чтобы не слышал Кучеренко, тихо попросил сдавленным голосом: — Марфиньку оставь в покое, Жора. Она же еще девочка... Зачем, Жора?..
Не угроза, а мольба прозвучала в последних словах, и это сильнее бранных слов подействовало на Квасова.
— Обещаю, — так же тихо сказал он. — Запомни одно, Коля: Марфинька мне дорога... Запутался я... как во сне... Тикать надо, а ноги немые...
Он пробормотал что-то еще и долго, стоя к Николаю спиной, умащивал свой узел. Потом, махнув на прощанье рукой и не оглядываясь, пошел и вскоре скрылся за темной листвой деревьев.
— Куда свертать? — спросил извозчик. — Шумлю вам, шумлю... Всего за один раз не переговорите, все впереди.
— Сюда, направо, — сказал Николай. — А что, не поехать ли нам до Ленинграда?
— За пятерик хотите весь свет околесить, — незлобиво бурчал возчик.
Пользуясь тем, что Николай зашагал возле него, он принялся рассказывать о своей свадьбе; на пир сошлись две деревни (невесту брал из соседней), пили и плясали; на третьи сутки подрались кольями, и завершилась свадьба тремя гробами и многими увечьями.
Воспоминания прекратились, когда колеса запрыгали по ссохшейся грязи на глухой улочке. Золотые шары, неприхотливые цветы оживляли своими высокими стеблями и пышными венцами темные стены ветхих домишек.
Лукерья Панкратьевна поджидала у калитки, сложив на груди уставшие руки и обмениваясь своими соображениями с соседкой, когда-то стройной белокурой девушкой, а ныне толстенной женщиной с пронзительным голосом и хитро поджатыми губами.
— Помоги им, Лукерья, — будто причитая, советовала соседка через всю улицу, чтобы соседи оценили ее доброту. — Кровь-то своя...
— Помогу, не оставлю, — так же громко отвечала Лукерья Панкратьевна, окидывая своими дальнозоркими старческими глазами все, что лежало на ломовом полке.
Когда возчик остановил битюга, она приветливо поздоровалась с молодыми и за руку с возчиком и сделала вид, что помогает развязывать веревки. А самой хотелось одного: пощупать обновы. Ей понравились кровать и два стула. На этажерку она только покосилась, не понимая ее назначения, а вешалку похвалила и сразу определила ей место: нужно прибить к внутренней стороне дверей, на время она заменит «гардероп».
— Комнату еще раз вымыли, — сообщила тетушка, — обои просохли. Потолок оклеили белой бумагой, стекло нашли, вставили. Лучше не надо! Анна одеяло привезла. Пуговки только не успела пришить к пододеяльнику.
Возчик помог внести и установить кровать. В комнатке сразу стало тесней. Вышедшая на порог вторая сестра, приятная застенчивая женщина, поздравила молодых, всплакнула на плече у Наташи.
— Ничего, это еще ничего. Не каждый так начинает, — сказала она и вытерла глаза.
— А что? — Возчик оглядывал комнату. — По Москве — рай! Считай, одна треть населения копошится в подвалах. Совет, что ли, дал?