Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Дома у них уже появилась пристройка. Плотники, будто играя своими сверкающими топорами и пилами, возвели стены из двухметрового швырка и протянули стропила; дважды веселая гурьба комсомольцев справила субботник. Теперь можно было веселее смотреть на жизнь. Поработав после смены фуганком, приятно было склониться возле Наташи над тетрадкой и книгой, следить за движениями ее полных милых губ, за ее пальцами.
Все складывалось хорошо. Если замкнуться в своем тесном мирке, то лучшего не надо. Но со всех сторон вторгалась жизнь, и нельзя было уйти в свою скорлупу. Если тебе помогают, ты должен помочь другим. Ночной же разговор приобретал характер новых алгебраических формул. Но не везде стояла
Николай сначала позвонил Аделаиде. Услышав ее полузабытый голос, он словно вернулся в далекое, очень далекое прошлое.
— Ну, говорите же, я вас не слышу... Вы по-прежнему такой же застенчивый?.. Что ж, приходите. Любопытно на вас посмотреть.
У входа та же черная кнопка, так же надлежало звонить два раза, дубовые перила так же лоснятся, под ногами те же стертые ступени. Но Аделаида уже не та. Вероятно, она не замечает в себе этой перемены. Николай почувствовал к ней жалость. Почему так быстро и горько изменяется женщина? Казалось, та же ленивая, покачивающаяся походка, те же жесты, только чуточку длиннее острижены ногти, и немного изменен цвет лака на них. Но кожа не так чиста, как прежде, и ей не помогают ни пудра, ни тонкий слой румян, наспех и неровно нанесенный на щеки и мочки ушей. И губы будто привяли, и волосы потеряли свой цвет овсяной соломы, их вытравила краска и сгубил постоянный уход. Ведь Аделаиде около тридцати или чуть-чуть меньше. Не такой уж безнадежный возраст.
— Не смотрите на меня так... — попросила она Николая и усадила его возле столика, инкрустированного белым и черным. — Я не совсем здорова. К тому же у меня отвратительное настроение. А вы почти не изменились, Коля, — равнодушно произнесла она и чиркнула спичкой. Табачный дым окутал ее. Она курила, оттопырив нижнюю губу, и пускала дым через нос. — Вы, несомненно, знаете от вашего друга, что мы с ним расстались. Я вынуждена была сделать аборт. Детей не люблю и не хочу, чтобы они впоследствии спрашивали меня: «А кто мой папа?» — И она бесцеремонно спросила: — По этому вопросу вас и подослал ваш друг?
— Нет, — ответил Николай, победив свое смущение, которое овладело им на пороге этой квартиры.
— Нет?.. — удивленно переспросила Аделаида. — Странно!.. Тогда какие же соображения побудили вас прийти ко мне?
Николай решил действовать обдуманно. Теперь уже не Аделаида командовала им, он чувствовал себя гораздо уверенней. Его не могли обмануть даже «светские» обороты речи: «побудили вас». Он заметил, что обстановка комнаты изменилась. Исчезли предметы восточного обихода, которые так волновали Сержа Коржикова: не было мусульманского светильника, кальяна, узкогорлых кумганов и бамбуковых палок. На стенах опять висели портреты лошадей и жокеев, из-под козырька ипподромной шапочки строго смотрел папа; вместо туркменского толстого ковра на полу лежал армянский тонкий палас, купленный Квасовым в магазине Инснаба.
— Когда ушел Серж, пришлось изменить обстановку, — объяснила Аделаида. — Жора — кавалерист, лошади ему ближе всех сокровищ Востока. Ну, уж если мы коснулись Жоры, мне хочется поблагодарить вас. Задним числом.
— За что?
— Вы, как я убедилась, приличный человек — не насплетничали вашему другу о Серже. — Она настороженно взглянула на Николая, по-прежнему невозмутимого, и добавила: — Впрочем, мне все же пришлось познакомить их... — И вдруг лицо ее изменилось, она спросила беспокойно: — Вы пришли по поводу Сержа?
— Нет.
— Почему вы такой чопорный? — спросила Аделаида, нервно посмеиваясь. — Почему люди с годами становятся хуже, теряют непосредственность, черствеют, замыкаются в себе, глядят исподлобья? Почему так происходит,
— Я думаю, вы встречаетесь не с теми людьми... — начал Николай издалека.
— Ах, оставьте! — Она закрыла уши. — Не продолжайте. Раз вы начали с этого «я думаю»... Вы неискренни. Не нужно, я уже насмотрелась всякого притворства. Сыта по горло!..
Аделаида вышла в соседнюю комнату. Когда она вернулась, от нее исходил запах очень тонких духов.
— Вы, я слышала, женились? — спросила она.
— Да.
— И, конечно, счастливы, любите друг друга, воркуете, клянетесь вечно не разлучаться? — Аделаида деланно засмеялась и снова закурила. — Не возмущайтесь моим цинизмом и не уверяйте в обратном. Все пройдет, Коля, все!.. — Она приблизилась вплотную, пытливо, с болью всмотрелась в лицо Николая и, зарыв пальцы в его волосы, провела ими от лба к затылку. — Я постарела, Коля. Слышали песню: «Я девчонка совсем молодая, а душе моей — тысяча лет»? Уходите! Я знаю, зачем вы пришли. Я не стану переманивать его от вашей милой простушки — сестры. Я и ревновать-то к ней не могу по-настоящему. Разве можно ревновать к полевому маку или к василькам? — Глаза ее загорелись как-то по-новому. Оставив наигранный тон, она отбросила в угол непогашенную папироску и взяла Николая за руку. — Я не отниму его у вашей сестры. Но Серж... или, как его?.. Павел Иванович — он может отнять его у вашей сестры навсегда. Бойтесь его... А меня не опасайтесь. Я безвольная, опустошенная и несчастная женщина. У меня тут нет ничего. — Она сжала обе руки на груди. — Поймите: ничего!.. И уходите. Этот дом не для вас...
Она почти вытолкала Николая на лестницу и что-то еще шептала в темноте. Спускаясь к освещенному фонарем пролету выходной двери, он еще долго видел ее белую фигуру, склоненную над перилами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Квасов угрюмо трудился на черном дворе. Фомин не выходил у него из головы. Работая четырехрожковыми вилами в фиолетово-синеватых холмах стружки, сбрасываемой сюда медленно ползущим транспортером, прессуя ее в пакеты на специальной машине, Квасов непрестанно вспоминал мастера: его улыбку, шрам на его лице, орден с буквами «РСФСР» под красной полуотбитой эмалью знамени на золотом древке. Он не мог представить себе Дмитрия Фомина препарированным трупом. Ожигалов показал Жоре медицинский анализ, изложенный на двух страницах.
Иногда Квасов напрашивался в грузчики и, устроившись на пакетах шихты, ехал через весь город к заводу «Серп и молот». Наблюдая с высоты кропотливую суету города, он снова представлял себе Фомина: будто идет он рядом, засунув руки в траченную годами кожанку-доколенку, с шарфом на шее. Узнал Жора и о злополучном реглане и удивился скаредности Дмитрия Фомина, польстившегося на такую дешевку. Моргни он Жоре — из-под земли выкопал бы ему самый распрекрасный реглан! На стружку было противно глядеть. Часть ее вышла из-под фрезы, точившей эти распроклятые червяки. Сколько из-за них пришлось претерпеть!..
Люди, наблюдаемые им с высоты грузовика, рыли подземные тоннели метро, рушили одну сторону Тверской, вплоть до кавказской шашлычной, перетаскивали здания на катках, варили асфальт, натягивали медный провод на свежие столбы, строили заводы или перестраивали их по формуле: «Пришивай пальто к пуговице». Но над всем этим огромно возникала фигура Фомина, достававшего головой до куцых облаков, сиротски бегущих по блеклому московскому небу.
«Или в самом деле он сумел меня пронзить до самого сердца, — думал Жора, стараясь отрешиться от назойливого видения, — или Кама-река не смыла мою кровь с его кулака».