Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Орлов Владимир Николаевич

Дальше идет всякий вздор – о деньгах («я не могу больше брать у тебя, мне кажется»), сожаление, что ей будет «удобно и просто», а его ждут одни «неприятности», о том – останется ли он один или к нему приедет мать.

Блок, конечно, догадывался, в чем дело. Но не обо всем, что произошло. «Милая, ты знаешь сама, как ты свободна. Но о том, о чем ты пишешь, нельзя переписываться… Ты пишешь, что я могу спрашивать…»

Верный своему правилу отделять любовь от увлечения, он и спрашивает: «Мне нужно знать – полюбила ли ты другого, или только влюбилась в него? Если полюбила – кто он? По твоему письму я могу думать,

что не полюбила, потому что человеку с настоящими чувствами не могут приходить в голову такие нелепости и такой вздор…» (о деньгах, о приезде матери и т. п.).

Он считает ее «свободной», но ненавидит того человека, с которым она теперь. «Всего хуже – не знать. Что бы я ни узнал, мне будет вдвое легче».

В начале мая Любовь Дмитриевна ненадолго приехала домой.

За неделю до ее возвращения Блок записывает – по поводу чтения «Песни Судьбы» друзьям: «На Елену никто не обратил внимания, кажется, – пусть так: милая моя останется укрытой от человеческих взоров – единственная моя».

Он обдумывает другой финал драмы: «Ты не узнаешь ничего, и не получишь воздаянья. Усталая Елена приходит в избу, где сидит опустевший Герман (жизнь смрадная). Она бросается к нему. Герман сурово отстраняет ее, твердя эти слова. Она остается вблизи его – памятуя слова монаха: «А на конце пути – душа Германа»». «Эти слова тогда же были обработаны:

Ты не получишь воздаянья,Ты не узнаешь ничего,Но быть дала ты обещаньеХозяйкой дома моего.

(Это похоже на некрасовское: «И в дом мой смело и свободно хозяйкой полною войди».)

Произошло объяснение, но ни к какому твердому решению они не пришли. Только условились, что осень проведут в Шахматове, а зимой будут жить вместе в Петербурге. А что будет потом – жизнь подскажет. Для родных и для чужих она осталась «хозяйкой дома», пребывающей в отлучке.

Положение ее было, в самом деле, нелегким. Если уж она не ушла с Андреем Белым, то теперь все обернулось гораздо проще: уходить было не к кому. Со своим Дагобертом она порвала – «глупо, истерично, беспричинно». Блок предоставил ей свободу, которая уже была не нужна. Оставалось «простить» – он и простил. А она умолчала о главном.

Через неделю Любовь Дмитриевна уехала на Кавказ продолжать гастроли. В «предельном, беспомощном отчаянье» она жила «зажмурившись», нелепо «прожигала жизнь» в Грозном, в Тифлисе, в Боржоме…

2

Блок уже привыкал к одиночеству. Матери давно не было рядом: с осени 1907 года она жила в Ревеле, где Франц Феликсович командовал Онежским пехотным полком. Жилось ей там скверно, приходилось играть роль «командирши», а она этого не хотела и не умела. Всегдашняя нервозность ее предельно обострилась. Она страшно тосковала без сына и заражала его своей тоской в беспросветно мрачных письмах. Он отвечал: «Очень тебе сочувствую, также и потому, что самому мне жить нестерпимо трудно… Такое холодное одиночество – шляешься по кабакам и пьешь».

Пил он все больше. Мать, конечно, беспокоилась и выговаривала ему. Он ее успокаивал: «Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами.

Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному… Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась… И потом —

Друзья! Не все ль одно и то жеЗабыться вольною мечтойВ нарядном зале, в модной ложе,Или в кибитке кочевой?»

Пушкинская строфа приведена (не совсем точно) к месту и случаю, хотя, бесспорно, есть громадная разница между легким, веселым чувством Пушкина и мучительно-трагическими страстями Блока.

… Летние письма Блока к Любови Дмитриевне удивительны. Он пишет о самом дорогом и заветном. Душевная боль, глухое отчаянье, робкая надежда, бесконечная любовь, благородство, уступчивость, суровая строгость – все есть в этих обжигающих письмах.

Не нужно их ни пересказывать, ни комментировать. Они сами говорят за себя, равно как и письма Любови Дмитриевны. Лучше всего просто вслушаться в драматический диалог, что шел на расстоянии тысячи верст, между Шахматовом и Кавказом, между людьми, из которых каждый был несчастен по-своему.

Из Грозного. Милый мой, мне сейчас показалось, что ты думаешь обо мне, и мне стало очень грустно и за тебя и за себя, за все… Живу на свой страх, все беру, что идет мне навстречу, и знаю, знаю, что дорого заплачу болью и страданием за каждое свободное движение, за дерзость… К тебе у меня трепетное отношение, опускаю глаза в душе перед тобой.

Из Шахматова. Странно, ты пишешь, что тебе показалось, что я думаю о тебе. Я думаю каждый день – в Петербурге и здесь. Странно жить здесь без тебя в пустом доме… Очень часто я хочу писать тебе. Но ты так далеко, и я многого не могу понять в твоем письме. Что значит, что ты все лето будешь одна?

(К письму приложены только что написанные стихи «Река раскинулась…». Черновой набросок наглядно показывает, как в блоковскую думу о России вплетается личная тема опустевшего дома:

И вечно – бой! И вечно будет снитьсяНаш мирный дом.Но – где же он? Подруга! Чаровница!Мы не дойдем?)

Из Боржома. Как же? Как же? Что же все это такое?.. Не знаю, можем ли мы быть вместе опять теперь и когда это будет, но люблю тебя, и ты единственная моя надежда, и на краю света не уйти мне от тебя.

Из Шахматова. До сих пор я не могу определить, должен ли я жить один; я теперь переживаю эту одинокую жизнь и знаю, что она очень хороша, но бесплодна, бесплодна – другого слова не придумаешь. Может быть, нам нужно временами жить вместе. Теперь мне часто кажется, что мы можем жить вместе всегда, но – не знаю… Может быть, ты заметила, что я давно уже не умею писать тебе. Мое отношение к тебе уже не требует никаких слов…

Из Боржома. Начинает бродить мысль, что вдруг теперь ты не захочешь меня принять, ты презираешь или полюбил кого-нибудь. Боже мой, боже мой!