Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Как раз в это время у Блока установилась связь с небольшой группой начинающих писателей, которые назвали себя «Кружком одиноких». Среди них был одержимый правдоискатель и горький пьяница А.С.Андреев (тот самый, что просил о встрече), курсистка Маня Либерсон, какие-то Малкис, Веревкин, Мейксин. «Одинокие» вознамерились издавать литературные сборники или газету, пригласили к сотрудничеству Льва Толстого, Леонида Андреева и Блока. Из замыслов их ничего не вышло, но Блоку хотелось «поискать среди них людей» и написать для их издания статью о том, что «единственное возможное преодоление
Тогда же Блок близко познакомился с курсисткой-бестужевкой Зоей Зверевой. Они встречались и переписывались много лет. «Значительная и живая» – так отозвался Блок о Зверевой. Он позвал ее к себе на чтение «Песни Судьбы», по ее инициативе читал драму на Бестужевских курсах, выслушивал и принимал ее советы. Из переписки выясняется, что Зверева, девушка левых убеждений, очевидно связанная с революционным подпольем, привлекла Блока к делу помощи политическим заключенным, каторжанам и ссыльным – то ли устройством литературных вечеров и концертов с благотворительной целью, то ли путем сбора денежных средств, одежды, книг.
Среди «политических», как-то связанных с Блоком, был некий «товарищ Андрей». Известно, что в том же 1908 году поэт деятельно хлопотал о спасении людей, которым грозила смертная казнь.
Вернемся, однако, к судьбе доклада о России и интеллигенции.
Предполагалось, что он будет опубликован в «Русской мысли». Но редактор журнала Петр Струве, столп кадетской общественности, бард империалистической «Великой России», был «совершенно возмущен» выступлением Блока и опубликовать его «безответственный» доклад отказался наотрез.
Блока это происшествие только укрепило в его позиции. Припомнив толстовскую «Смерть Ивана Ильича», он писал для себя: «Бараны, ослы, скоты! Дело идет не „о почках или тонкой кишке, а о жизни и смерти“… А пока – „стать выше“ этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи… Пусть даже все под разными предлогами отказываются пропечатывать мои идеи. Это – доказательство, что идеи – живые. Живое всегда враждебно умирающему».
Между тем мирно влачившее свои дни Литературное общество предложило Блоку повторно огласить его доклад. Здесь 12 декабря собралась послушать «декадента», заговорившего о народе, совсем другая публика – либеральные писатели, профессура, среди них – осколки старого народничества. Председательствовал Владимир Галактионович Короленко.
По докладу развернулись жаркие прения. На Блока дружно нападали с разных сторон, с разных позиций – богоискатель А.Мейер, марксист Б.Столпнер, кадеты В.Мякотин и Л.Галич, социал-демократ (будущий меньшевик) В.Базаров. Ораторы обвиняли докладчика в «оригинальничанье», декадентстве, утверждали, что доводы его наивны с точки зрения науки, социологии и политики, что «черта переходима», что антиномии «народ – интеллигенция» вообще не существует.
Были высказаны и крайние суждения. Юрист М.Рейснер (ученик А.Л.Блока) обличил докладчика в «кощунственном реакционерстве», публицист А.Неведомский – в «ненависти к Белинскому».
Прения приняли столь острый характер, что Чулков и Мережковский, тоже во многом
Блок поделился своими впечатлениями с матерью. «Оживление было необычайное. Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из „Русского богатства“ (Н.Ф.Анненского, Г.К.Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились как к любимому внуку, с какой-то кристальной чистотой, доверием и любезностью».
Как видно, «старики» почувствовали в «декаденте» свою закваску, бекетовскую кровь.
Таким образом, Блока выслушали. Из его ответного слова в Литературном обществе вырос новый доклад «Стихия и культура», прочитанный в Религиозно-философском обществе 30 декабря. Это вершина блоковской публицистики 1908 года.
Здесь он существенно развил и вместе с тем уточнил свою тему. Центр тяжести был перенесен с вопроса о «недоступной черте» на более общую проблему. Речь пошла о главном – об ощущении непрочности старого мира, о предчувствии неотвратимого приближения всемирно-исторического катаклизма.
«Неотступное чувство катастрофы» охватило людей последних поколений независимо от того, признаются они в этом или нет. Сама история подложила бомбу, которая вот-вот взорвется. Мысль Блока распространяется на коренные вопросы общественного бытия. Пока философы, писатели и политики красноречиво рассуждали о «цельности и благополучии, о бесконечном прогрессе», выяснилось, что нарушены связи «между человеком и природой, между отдельными людьми и, наконец, в каждом человеке разлучены душа и тело».
Под свежим впечатлением от «безжалостного конца Мессины» – разрушительного сицилийского землетрясения (15 декабря 1908 года) у Блока складывается представление о неукрощенной стихии, несущей месть победоносной цивилизации.
Человек, казалось бы, владеет и правит миром. «Завоевана земля и недра земли, завоеван воздух, который завтра весь будет исчерчен аэропланами». И вдруг, в ту минуту истории, когда человеческий гений совершает чудеса, когда (условно говоря) Толстой пишет «Войну и мир», а Менделеев открывает периодическую систему элементов, «в этот самый момент отклоняется в обсерватории стрелка сейсмографа». И происходит неслыханная катастрофа, перед которой люди бессильны: ученые говорят, что на юге Италии еще не отвердела земная кора.
Эта метафора понадобилась Блоку, чтобы напомнить о другой неотвердевшей коре – над стихией уже не подземной, а земной, над стихией народной.
Размышления Блока о мстящих друг другу народной стихии и человеческой цивилизации крайне субъективны, и многое в них легко оспорить, но есть глубокий объективный смысл в его заключительных словах: «Так или иначе – мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева…»