Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
У Панченки была своя философия жизни. Он выработал анархистско-народническую утопию о «новом царстве», призывал «поклониться мужику», чтобы тот «простил», отвергал христианскую мораль и церковный брак, проповедовал «свободу путей», в семенном начале видел один вред: «В моем царстве все будет позволено, в моем царстве не будет семьи». Отличался «беспощадным отношением к женщинам» (в частности, очень не жаловал Любовь Дмитриевну) и был окружен юношами, что наводит на мысль о его специфических вкусах.
Так или иначе, люди, подобные Сергею Соловьеву, Андрею Белому, а может быть, и Панченке, внесли свой вклад в ту ложную,
Он внушал, что близость их не должна быть сведена к «вульгарным формам». Они есть дьявольское извращение истинной любви и способны только нарушить гармонию установившихся «высших» отношений. А с другой стороны, убеждал ее, что «беззаконность и мятежность совсем не исчезают в браке, – они вечно доступны, потому что мы, как птицы, свободны».
Вся штука была в том, что причастники Иоанновой «белой любви» оставляли за собою свободу действий: астартизм нельзя было вносить в область «сверхчеловеческую», но в области просто человеческой он допускался.
Вот как рассказывала Любовь Дмитриевна о первых днях и неделях своего замужества: «Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого необыденного мужа, как Саша. Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это „астартизм“, „темное“ и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его, – опять теории: такие отношения не могут быть длительны, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. – „А я?“ – „И ты также“. Это меня приводило в отчаянье! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаяньем, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло „как по-писаному“».
Получалось в высшей степени комфортабельно: с одной стороны, строгая, аскетическая духовность, с другой – полная свобода изживать свои земные страсти на стороне, под знаком Афродиты площадной. Как тут не вспомнить ядовитое замечание Гете насчет мистического чувства любви у романтиков: нереальное отношение к женщине, вырождаясь в туманные эротические двусмыслицы, приводит в публичный дом.
Так вступала в свои нрава приманчивая, отравлявшая сладкими ядами декадентская вседозволенность – тот переход от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному, о котором потом со всей прямотой беспощадного осуждения скажет Блок.
Она, эта вседозволенность, нанесла непоправимый урон и Блоку, и его жене, лишила их простого, прочного человеческого счастья, которое было им так доступно и о недостижимости которого они так сильно (каждый по-своему) тосковали.
На что, спрашивается, он надеялся? Что она проведет с ним всю жизнь «как сестра», предоставив ему «все права» и великодушно отказавшись от них для себя?
А ведь он так хотел «деятельной любви»! Сколько было веры, надежд, ожиданий, ворожбы, колдовства… А чем кончилось? Деятельная любовь не реализовалась, ее загубили метафизика и декадентский нигилизм. Под обломками сотворенного мифа оказались погребенными две человеческие жизни.
Как видим, вина Блока была
Женившись, Блок стал скучать со своей Любой.
Байрон как-то заметил: «Как вы думаете, если бы Лаура была женой Петрарки, стал бы он писать всю жизнь сонеты?» Не случайно же, как только Блок дописал свой громадный стихотворный молитвенник, образ Любы почти исчезает в его лирике, чтобы в дальнейшем возродиться уже в новом качестве – в теме блаженного воспоминания, растревоженной совести и горького покаяния.
Хотел он того или нет, Блок сам толкнул свою Офелию на путь декадентской вседозволенности, и она очертя голову кинулась в омут.
Пройдет много трудных лет, и Блок, возненавидевший все, что шло от психологии декаданса, терзаясь раскаяньем, трезво оценит поступки Любови Дмитриевны как закономерный ответ на свои «бесчисленные преступления» и скажет об этом в пронзительных стихах:
Я не только не имею права,Я тебя не в силах упрекнутьЗа мучительный твой, за лукавый,Многим женщинам сужденный путь…Вернемся к началу этого мучительного пути.
3
«Брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать» – так рисует Любовь Дмитриевна положение, в котором оказалась она в начале 1906 года.
Тут-то и возник, уже в новой роли, Андрей Белый. Чем больше отдалялся он от Блока, тем теснее сближался с Любовью Дмитриевной. В сумбурной декламации о «братских отношениях» все настойчивее звучит призыв к решительным действиям: Люба должна уйти от Блока и связать жизнь с ним, с Белым.
Нужно сказать, Белый бил в самую точку: брак Блоков – это «ложь», и тянется она лишь из боязни нарушить светские «приличия». Теперь Белый, в полном противоречии с тем, что проповедовал раньше, доказывал Любе, что полюбил и оценил ее не как персонаж мифа, но как живую прекрасную женщину.
Она заколебалась, Белому удалось вскружить ей голову. И она словно заново расцвела, дышала молодостью и свежестью. Крупная, статная, белокожая и румяная, в тициановском золоте тяжелых волос, гладко уложенных на уши, с плавными, неторопливыми движениями, она могла показаться кому русской красавицей, кому – великаншей из скандинавских саг, а тому, кто смотрел на нее сквозь магический кристалл блоковских стихов, даже «нежной, тихой, светлой, обаятельной и таинственной», какой запечатлела ее чрезмерно благодарная память одной современницы. Оживленная, похорошевшая, она очень следила за собой, ходила в белом пушистом боа и в горностаевой шапочке.
Да и Андрей Белый был в ту пору хоть куда. Франтоватый, в картинной, широко разлетавшейся николаевской шипели с отцовского плеча, тонкий и стремительный, с печатью избранничества на челе, он смахивал на лицеиста минувших времен.
Совершенно синие фарфоровые глаза сияли, – про эти глаза говорили, что об них можно зажигать папиросу.
Неистощимый говорун, свои многочасовые (!) монологи он каким-то образом ухитрялся сводить к Любови Дмитриевне: она-де единственная и неповторимая, совершенно особенная и необыкновенная, и смысл всего, что происходит с ним, – в ее существовании.