Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
— Как тебе известно, я всегда очень высоко ценил госпожу Элис. А о том, как я отношусь к тебе, и говорить не стоит. Оба вы могли бы подойти многим людям. Я хочу сказать, вы можете без труда дать счастье разным людям. Вас свел вместе случай. Погляди на природу…
Гордон прервал его:
— Но я как раз не смотрю на природу. Когда я обозреваю природу, то не нахожу ничего похожего на меня. — Он хлопнул себя по бедрам и сердито закричал: — Оставь меня в покое с твоей природой. Я не имею с ней ничего общего, связан с ней не теснее, чем любой другой человек. Я доказал, что
Гордон поднялся, но только для того, чтобы помахать в воздухе кулаками. (Кен ничего не понял!) Потом Эллисон пробормотал сквозь зубы:
— Прошу прощения.
Кен испугался, как бы его гость опять не впал в прострацию. Но Гордон сел (видимо, после страстной, но так и не произнесенной обвинительной речи по адресу незримого противника) и снова с надменным выражением лица склонил голову набок: атака была отбита. За сим последовало несколько патетических проклятий.
В другой раз он разразился следующим монологом:
— Я превозношу эту женщину. Она сделала меня тем, кем я стал… словом, если хочешь употребить выражение, которое я сам не выношу, то она сделала меня «художником» (это, впрочем, не имеет ничего общего с длинноволосым пиитом у утиного пруда в ольшаннике, голодным, глупым и лживым), — итак, она сделала меня художником. Она заняла мои мысли, поглотила до отказа. С того времени, как я ее знаю, ни одна другая женщина всерьез не могла меня занять. Благодаря Элис я пришел к моногамии. Хотя некоторое время противился этому. Тщетно. Я хотел низвергнуть мой кумир, мне это не удавалось. Но и я помог ей обрести себя. Она была из моего ребра. С ней я понял, кто я есть и чего хочу. Элис была и моей мечтой, и частью меня самого.
Сперва она хотела улизнуть от меня, но я держался за нее зубами и когтями. Это изнуряло и меня и ее тоже. Однако моя задача была мне ясна, и я не отступал. При этом я вел себя диковинно, как утопающий. А она, чтобы подразнить меня и освободиться, часто сочиняла — и под конец явилась с тем же, — будто Эдвард не мой сын, а сын другого человека, морского офицера, с которым я был знаком и с которым она нередко встречалась и после нашей женитьбы на курортах и в других местах. С образом этого веселого, легкого и полного сил человека — чрезвычайно немужественного мужчины — она не расставалась. Элис хотела улизнуть, но я крепко держал ее. (Чудеса, что после стольких лет человек еще способен пережевывать то, что поистине стало достоянием истории. Но для меня эти побасенки до сих пор вполне реальные и живые.)
Даже сейчас, во время нашего последнего спора, она решилась бросить мне в лицо свою старую выдумку: «Эдвард не твой сын!» И тут, как на грех, рядом с нами оказался мальчик (какое роковое стечение обстоятельств), он это часто делал, но в тот день я его чуть не убил. Напоследок Элис решила все-таки избавиться от меня, отправить меня на покой, то есть целиком занять писаньем, и пойти своей дорогой.
Покусывая губы, Гордон замолчал; ему было трудно продолжать.
— Гордон, тебе давно следовало поговорить
— Кен, в некоторых случаях не следует никого спрашивать. Судьба запечатала нам уста. Судьба повелела нам проиграть.
— Гордон Эллисон!
— Да, проиграть. И мне, и ей. Мы стоим на краю пропасти. И боремся друг с другом. Ясно, что мы сорвемся, этого нам не миновать, мы должны сорваться. И мы сорвемся.
— Чистое самоубийство!
— Пустые слова, Кен. Что мы знаем, дорогой мой, о жизни и смерти! Смерть — неотъемлемая принадлежность жизни, но сознаем мы это только в редких случаях… Когда это касается чего-то подлинно важного. Свои отношения с Элис я всегда рассматриваю с этой точки зрения.
— Не понимаю тебя. Это был злой рок, который ты сам накликал. Повторяю, тебе бы давно следовало выложить все кому-нибудь.
Гордон покорно поднял руку.
— Теперь я излил душу. Это произошло. Пусть произойдет и все остальное. — Он встал и взглянул на кресло, в котором только что сидел. — Удивительное дело: я заговорил. Я все еще говорю. Плохой признак.
Кен взял его за руки.
— Отличный. Поверь мне.
— Ты мой друг, знаю… Но то, что я заговорил, такая же скверная история, как и то, что я отпустил Элис. Проявление слабости. Я сломлен.
— Да нет же, это было правильно, замечательно. С твоей стороны это смелый поступок.
Гордон положил на плечи издателю свои тяжелые руки.
— Впрочем, заверяю тебя, Кен, она позовет меня назад.
Она не позвала его назад. Он прождал две недели. Нарочный от Гордона поехал на виллу и отвез Джеймсу Маккензи письмо, адресованное Элис. Она не приехала. Тогда Гордон испугался. Он сам собрался уезжать.
— Возьми меня с собой, — попросил Кен. — В эти дни мне не хотелось бы оставлять тебя одного. Правда, я уже старик, но не могу отпустить тебя в таком виде. Прошу тебя.
— Но почему? Элис сидит дома. Она не может ничего объяснить Эдварду и Кэтлин. Я чувствую, какая гнетущая атмосфера создалась в нашей семье; и все это я натворил собственными руками. Кто знает, каково состояние Эдварда. И зачем только я накинулся на него, когда Элис опять вспомнила свою старую сказку о том, что он не мой сын. В этот последний раз мы вели себя как разъяренные звери.
— Возьми меня с собой.
— Она ждет меня. Все меня ждут. Мне уже давно пора вернуться, таков мой долг перед ними. Теперь я терзаю себя за то, что не сделал этого намного раньше.
Старику издателю не оставалось ничего иного, кроме как от всего сердца пригласить Гордона при первой же возможности приехать к нему в гости одному или с Элис, еще лучше со всей семьей; приехать, чтобы всем вместе провести несколько приятных денечков, так сказать, тряхнуть стариной.
Возвращение Гордона Эллисона.
Его встретил Джеймс Маккензи.
— Наконец-то.
— Где Элис?
— Вы… вы не встретились?
— Где? Когда?
— Просто мне это пришло в голову… Ведь она уже давно уехала. И от нее нет никаких известий.