Гамсун. Мечтатель и завоеватель
Шрифт:
Лангфельд выдвигает совсем другую версию своих бесед с Марией: «Я просто спросил ее о взаимоотношениях с мужем, и она начала говорить не переставая, так что задавать вопросы не было необходимости» [480] . Сама Мария впоследствии утверждала, что доктор Лангфельд подробно выспрашивал ее об интимных подробностях ее отношений с мужем. Доктор называл это грубой и беспардонной ложью.
После разговора с Лангфельдом Мария попросила разрешения встретиться со своим мужем. Увидев Марию, Гамсун пришел в ярость. Многие в клинике слышали как, находясь в приемном отделении, они кричали друг на друга.
480
Габриель
Основной причиной, по которой Мария согласилась на откровенный разговор с Лангфельдом, было, конечно же, то, что она думала, что действует в интересах своего мужа, что это, возможно, поможет смягчить ему наказание. Но была и другая: она обрадовалась возможности кому-то рассказать свою версию их совместной жизни.
«Когда разговор с Лангфельдом закончился, мне сразу же стало очень не по себе. Мне захотелось отказаться от всего сказанного. И зачем я все это рассказала?» — сожалела Мария в своих мемуарах «Под золотым дождем» много лет спустя.
Честно говоря, даже если бы Мария целиком отказалась от своих слов, вряд ли это могло принципиально изменить что-то в отношениях супругов. Гамсун только через несколько месяцев узнает, что, собственно говоря, она тогда рассказала профессору Лангфельду. Таким образом, видимо, отнюдь не откровения жены вызвали вспышку ярости у Гамсуна в приемной психиатрической больницы, когда он заявил Марии, что не хочет видеть ее больше никогда в жизни. Для него ее предательство заключалось уже в том, что она связалась с его главным недругом.
При этом Мария в тот момент не приняла его слова слишком серьезно. Ей и ранее доводилось слышать подобное.
В один из первых дней января 1946 года Гамсуну удалось передать записку старому знакомому литератору Кристиану Гирлёффу {109} , который навещал его перед Рождеством. Теперь Гамсун хотел бы снова поговорить с ним. Когда Гирлёфф пришел в клинику, его попросили подождать. Вскоре появился Лангфельд: нет, он не сможет увидеть Гамсуна. Гирлёфф сказал, что хочет обсудить с Гамсуном некоторые практические дела. Нет, об этом не может быть и речи. Гирлёфф попросил объяснений. По причине того, что у Гамсуна статус обвиняемого и сейчас проводится судебно-медицинское освидетельствование.
Гирлёфф не был в восторге от подобного объяснения и попытался повлиять на Лангфельда, апеллируя к его человеческим чувствам.
«Когда освидетельствование будет завершено, у вас будет к нему доступ», — заявил Лангфельд [481] .
Через две недели Гирлёффу позвонили из клиники и попросили немедленно приехать. Когда Гирлёфф вошел в палату Гамсуна, то понял почему. Тот лежал на кровати полуодетый, руки свешивались вниз. Рядом с кроватью стояли медсестры и несколько мужчин-санитаров. Лицо у Гамсуна было бледное, рот приоткрыт, щеки мокрые от слез. Гирлёфф склонился над ним, пытаясь успокоить словами и прикосновениями. Гамсун не откликался. Гирлёфф тщетно пытался приподнять его, чтобы усадить на кровати. Казалось, силы оставили человека, который не так давно был полон неукротимой жизненной энергии, когда он посещал его пару месяцев тому назад.
481
Кристиан Гирлёфф «Собственный голос Кнута Гамсуна».
В таком состоянии он уже видел его однажды, тогда у Кнута совсем разладились отношения с первой женой, Берлиот. Тогда тоже посылали за ним и Гамсун так же лежал на кровати, удрученный и неподвижный. В тот раз Гирлёфф отвез его в клинику, сейчас его задачей было забрать Гамсуна из клиники.
5 февраля 1946 года профессор Лангфельд и его ассистент Эрнульф Эдегорд составили следующее заключение о состоянии здоровья освидетельствованного ими Гамсуна: «1) Мы не считаем Гамсуна душевнобольным, не считаем, что он являлся таковым в период совершения действий, в связи с которыми ему предъявлены обвинения. 2) Мы считаем его личностью, которой
482
Лангфельд и Эдегорд «Заключение судебно-медицинской экспертизы в отношении Кнута Гамсуна».
Таким образом, и политики, и государственный обвинитель получили желаемый диагноз. Но никто из них не мог себе представить дальнейший ход событий — а именно, что 86-летний старик с такой энергий начнет срывать с себя навешенный ярлык идиота, что не только психиатрическая наука, но и правительство страны и судебная система вполне могли попасть в весьма щекотливое положение.
В понедельник 12 февраля 1946 года неуверенной походкой Гамсун вышел из ворот психиатрической клиники, где находился в течение 119 дней. Его поддерживали Гирлёфф и сын Туре. Но каждый шаг, сделанный им от ворот, каждый вздох за пределами больницы вливали в него силы. Они сели в автомобиль, и как только он тронулся, Гамсун повернулся в сторону клиники, слегка приподнялся и заклеймил заведение, из которого он вышел, сказав так, словно произнес проклятие:
— Вот оно, солидное трехэтажное учреждение, а возглавляет его полное ничтожество.
Туре внес чемодан отца на борт каботажного судна, направляющегося в Гримстад, и распрощался с ним и его другом Гирлёффом. Самого Туре только недавно выпустили после пяти месяцев тюремного заключения, он был арестован поздней осенью. Туре всегда жил на средства своего отца, он не научился зарабатывать деньги, да и отказывать себе в чем-то тоже не умел, и вот теперь его семья, состоящая из четырех человек, должна была жить на деньги, вырученные от продажи его картин. Сколько он себя помнил, ему всегда было приятно носить фамилию Гамсун. Но теперь она вызывала всеобщую ненависть.
Так что у этого 34-летнего мужчины было множество забот.
При этом одна из печалей состояла в том, что он стал своего рода стеной плача для всей семьи. К нему обращались за утешением все: сестры, брат, отец, мать.
Последняя чувствовала себя особенно несчастной.
Быть отвергнутой мужем само по себе невыносимо. Но в случае с Марией Гамсун было кое-что похуже. Она понимала, что ей снова придется принести себя в жертву во имя своего великого супруга. Еще до войны Марии доводилось слышать разговоры о том, что она является более «заклятым другом» Германии, нежели ее муж. Во время войны многие норвежцы были убеждены, что пронемецкие статьи были написаны Гамсуном под влиянием жены, которая использовала его преклонный возраст и глухоту. После ее освобождения об этом стали писать и газеты. И поэтому в глазах Марии он выглядел негодяем, который предал ее ради собственного благополучия. Она знала, что новое норвежское правительство хочет спасти творчество Гамсуна как национальное достояние, ради будущего нации и сохранения чувства собственного достоинства. Его хотели представить выжившим из ума стариком, которым манипулировала жена. И вот теперь, когда были выставлены на всеобщее обозрение преступные деяния Германии и оккупационных властей, его нежелание иметь с ней что-либо общее выглядело аргументом, подтверждающим эту точку зрения.
Разворачивается большая игра, в которой ей отведена роль козла отпущения, — такой вывод сделала для себя Мария.
Две идеи волновали Марию. Одна была новой: если супруг помирится с ней, то заговор с целью ее очернения просто рассыплется. Другую она вынашивала давно, с конца 1930-х годов: а что, если она расскажет всем правду о том, что значит быть женой Кнута Гамсуна? Напишет большую статью или несколько статей, первоначально опубликует их за рубежом? Ее, скорее всего, осудят в соответствии с существующим против нее всеобщим заговором, но что потом? Так стала размышлять Мария о том, что будет после суда, в послевоенной жизни. Ведь ей было только 64 года. Если у творчества Гамсуна есть будущее, то, несомненно, с ходом времени будет возрастать и ее роль.