Гана
Шрифт:
А потом у Розы наступил юбилей, ей исполнялось тридцать лет.
Все девять лет после возвращения в город сплываются у меня в сплошной белый туман, но тот Розин день рождения возвышается над ним горным пиком. Тот день я помню очень отчетливо, если бы я умела рисовать, я бы нарисовала его минута за минутой. Мой последний день с Розой.
Она усадила меня за накрытый стол и выскочила на кухню за супницей. Карасек с детьми уже сидели на своих местах — у Карасе-ка вид был скучающий и пренебрежительный, как и всегда, а Мира была непривычно притихшая. Мирина младшая сестра, имя которой я в тот момент никак не могла вспомнить, и Розин младший
Супа, который сварила Роза, я отведала всего ложки две-три, и даже съела немножко вырезки с соусом, только чтобы ее порадовать. Когда Роза положила передо мной кольцо с кремом, я очень удивилась. Мне даже в голову не приходило, что мне тоже полагается пирожное. Ведь у меня желудок болел даже после обычной картошки.
В этот момент Мира начала что-то выкрикивать, Карасек повысил голос, такого я от него никогда не слышала, а Роза пыталась всех примирить, повторяя, что у нее день рождения. Мира отпихнула стул и выбежала из комнаты. Мне было неловко, как будто я во всем виновата. Я поежилась, бережно взяла двумя пальцами пирожное, откусила кусок беззубыми деснами, и рот наполнился сладким ванильным вкусом. Я съела все кольцо до последней крошки, так же, как Роза, Карел Карасек, малышка, имя которой я никак не могла вспомнить, и младший Ота.
А в течение недели мы все заболели тифом, и выжила только я. Доктора сказали, что я не умерла только благодаря тому, что однажды уже переболела тифом.
Весь Терезин опять жил в постоянном страхе перед депортацией. Совершенно неожиданно она снова началась. Ведь последние эшелоны ушли в мае, и нам уже начало казаться, что те, кому удалось избежать отправки на восток, продержатся до приближающегося конца войны в Терезине. Под надзором эсэсовцев в грязном, терзаемом болезнями и голодом, но знакомом гетто. Ходили слухи, что союзники освободили Париж, а русские приближаются к Висле. Поражение Германии казалось неотвратимым. Сколько еще могут продолжаться бои?
На шмональню, куда получившие повестку должны были являться перед отъездом, я пришла с Рейсовой и несколькими женщинами из нашей камеры, которые добровольно записались на депортацию. Их мужей или сыновей увезли первым осенним эшелоном. Говорили, что они едут строить новый лагерь под Дрезденом, и через полтора месяца вернутся в Терезин. Через несколько дней начальство разрешило их женам и матерям присоединиться.
Я вспомнила мамину просьбу стараться продержаться в Терезине как можно дольше и подумала, что этих женщин, видимо, никто не предостерегал, но, увидев их испуганные и одновременно решительные лица, поняла, что желание увидеться с близкими у них сильнее страха.
После изматывающего ожидания и бесконечного пересчитывания нас напихали в товарные вагоны. Я стояла в тесной толпе чужих людей, ловила ртом воздух и пыталась пробраться к стене, чтобы хотя бы опереться. Вдруг меня схватила чья-то рука, протащила через толпу и прижала к стене. Люди недовольно ворчали, но Рейсова на них прикрикнула:
— Она после родов, ей нужно сесть.
Я села на свой рюкзак, спиной оперлась на деревянную стену вагона и старалась дышать
Поезд тронулся, колеса ритмично закрутились. Дорога казалась бесконечной, я думала о дедушке Бруно и бабушке Грете, которая уезжала из Терезина с жаром, и мысленно с ними прощалась. Такую дорогу больные и старые вряд ли могли перенести. Мне нужно было в туалет, но я боялась покинуть свое место, к тому же тогда мне еще было неловко справлять нужду на глазах у других людей. Мужчин, женщин, детей…
Вскоре оказалось, что такие же трудности испытывают и остальные. Тогда трое человек встали с трех сторон ведра, служившего нам туалетом, и растянули одеяло, чтобы обеспечить хотя бы временное уединение, так мы по очереди сменяли друг друга. Но вскоре емкость переполнилась и стала переливаться, а когда ведро попытались опорожнить через маленькое окошко, заделанное колючей проволокой, невыносимая вонь разнеслась по всему вагону. Я закрыла глаза и мысленно повторяла, что я просто должна это выдержать. Вдруг мне повезет, и там, куда мы едем, я встречусь с мамой или Лео. Нужно просто пережить эту дорогу. Потом все будет в порядке. Неужели в других гетто может быть намного хуже, чем в Терезине?
Монотонный перестук колес, пронзительный гудок паровоза так и звучат у меня в ушах до сих пор. Я помню ужас, который рос в вагоне с каждым километром. Когда мы миновали Дрезден и мчали дальше на восток, всем нам стало ясно, что сначала наши мужчины, а затем и мы сами дали усыпить свою бдительность обманчивыми обещаниями и надеждой, что эшелон действительно направляется в новый лагерь, наподобие Терезина. Мы проехали Вроцлав, Ополе, Катовице и через тридцать с лишним часов пути остановились посреди ночи на запасных путях концентрационного лагеря Аушвиц.
В вагоне было темно, только через окошки, заделанные колючей проволокой, проникал внутрь холодный свет фонарей. Снаружи до нас доносились разные звуки. Шаги, резкие немецкие приказы, но из-за запертых дверей кто-то различал и идиш. Мы хватались за любую надежду. Сейчас мы выйдем, вдохнем свежий воздух, утолим жажду и, Бог даст, нас хоть куда-нибудь заселят.
Потом двери вагонов стали с грохотом открываться, раздался лай собак и громкие окрики:
— Schnell! Schnell! Багаж оставить в вагонах.
Мы высыпались из вагонов, наступая друг другу на пятки, и растерянно оглядывались кругом. Низкие бараки, окруженные высокими заборами с пропущенным по ним электрическим током и сторожевыми вышками. Колючая проволока. Под ногами грязь. Вонь откуда-то из темноты. Эшелон, окруженный вооруженным караулом с собаками. Крики и плач.
Исхудавшие мужчины в полосатых робах и фуражках выносили наши пожитки и складывали в кучу. Они подталкивали нас вперед и шептали:
— Auschwitz, Birkenau, Auschwitz, Birkenau.
Аушвиц-Биркенау.
Видимо я продвигалась вперед слишком медленно, потому что вдруг почувствовала удар в спину. Свой первый удар дубинкой в Аушвице, впрочем, и в жизни тоже. Я догнала бегом группку женщин, и при втором ударе дубинка уже только слабо скользнула по моему пальто. Мужчины на одну сторону, женщины — на другую. Темп замедлился, и у меня мелькнула мысль, увижу ли я еще когда-нибудь свои пожитки. У меня там запасное белье, теплые зимние вещи и наша семейная фотокарточка. Очередь продвигалась вперед, и я мало-помалу приближалась к группке эсэсовцев в выутюженных униформах. Один из них ткнул меня кнутиком в плечо.