Гангстеры
Шрифт:
Никто из присутствующих не мог оказаться Генри, сколько бы раз его ни прооперировали. Однако через некоторое время после начала действа двери открылись, и в зал вошел человек, которого мы называли Вильгельм Стернер. И он был стар, измучен и расстроен. Он уселся на самую дальнюю скамью, но когда настала пора обойти гроб, плакал больше всех. Чтобы удержать себя в руках, я сосредоточился на лентах венков. Самый большой и дорогой был подписан его именем. Обойдя вокруг гроба и возвращаясь на место, он положил руку на плечо матери Мод. Затем, проходя мимо меня, сделал то же самое — положил руку мне на плечо, как бы вскользь.
— Что это было? — спросил Билл.
Стернер исчез, как только закончилось действо.
После всех пригласили на чашку кофе в приходском зале, таком же скромном, как и часовня. Добраться туда можно было пешком. Мы с Биллом отправились вместе, он закурил косячок и предложил мне. Я отказался.
Когда мы дошли до зала, мать Мод и «морячок» уже были на месте. Их доставили каким-то образом туда, где они теперь сидели с кофе, портвейном, тортом, и всем своим видом, словно сговорившись, выражали полное непонимание происходящего.
— Мне бы такой рецептик, когда состарюсь, — сказал Билл.
— Ты уже состарился, — ответил я.
На секунду Билл стал похож на «морячка», за исключением зубов, которые у того были не в пример белее. Я присел рядом с Густавом и Камиллой. Мы не встречались раньше, но она поздоровалась со мной так, словно знала с пеленок. Мне дали подержать младенца, которого, разумеется, собирались наречь Генри — по крайней мере, вторым именем. Ребенок был пухлым, даже тучным, и пока я, держа его на руках, выслушивал подробные рассказы гордой матери о повседневном уходе за младенцем, Густав встал из-за стола и отошел. Я увидел его силуэт в дверном проеме, спиной к остальным. Может быть, он хотел поплакать наедине с собой. Густав напоминал отца. Глядя на зелень он, наверное, видел резкую черноту теней в кустах и чувствовал густой запах цветения. Немногие из мыслей, посетивших меня во время церемонии, запечатлелись в памяти, но в тот момент мне казалось, что Густав куда-то стремится, что он стоит, прислонившись к косяку, и чувствует, как легко переступить с ноги на ногу, сместив центр тяжести, и выскользнуть прочь, прочь из этого зала, в открытый мир, куда угодно, как можно дальше от всего этого…
Но он вернулся — по крайней мере, на этот раз. Мы много говорили об их жизни в Сэнкет, к которой присоединились Конни и Анита. Они — точнее, она, — открыли шоколадную фабрику, получив грант Европейского Союза, разовую государственную поддержку для молодого бизнеса и бесплатную рекламу в местной прессе. Анита набрала не меньше двадцати пяти кило и тараторила, как пулемет, деловито, задорно и напористо про целебные свойства какао-бобов. Она даже переняла некоторые черты местного диалекта: «На-ко, попробуй-ко…» Анита протянула мне коробочку с образцами своей продукции. Попробовав, я, разумеется, сказал, что более вкусного шоколада мне есть не доводилось.
Я отошел в сторону и присел рядом с Конни. Ему не удавалось вставить ни слова. Я сказал, что искал его и расстраивался, не получая вестей. Стоило Конни открыть рот, как стало ясно, что он переменился, хоть внешне и оставался прежним.
— Да… Э-э… — Конни стал ссылаться на «другой» темп жизни на севере… — э-э… там так прекрасно… — Похоже, жена основательно его проработала. Сначала мне показалось, что он снова «gone native», [39] однако на этот раз не свободным крестьянином с крепкой хваткой, а немногословным северянином. Но нет, все было куда хуже. Конни перегорел, истощился. Сутки, проведенные в конторе после исчезновения Камиллы, взяли свое. Он был уничтожен, он стал тенью. Конни выжил, совершив вынужденную посадку, и теперь до конца дней был обречен на службу в нелетном составе с коробочкой таблеток в кармане.
39
Вернулся
Я завел разговор о «Томе и Юлиусе»:
— Та старая пьеса… я ее просмотрел…
— Да… э-э… ну-у… — протянул он и отмахнулся от меня широким жестом старого пьяницы.
Анита, конечно же, все заметила и вставила свое:
— Об этом можно поговорить со мной, позже… — Конни кивнул и ухмыльнулся с таким видом, словно в жизни не слышал ничего лучше.
Я не знал, куда деваться. Где бы я ни присел, Билл следовал за мной. Он слушал мои разговоры с незнакомыми ему людьми и бормотал: «„Зеленые“ фанатики…» Теперь этот старичок из джаза, увязавшийся за мной хвостом, мог играть в аутсайдера, сколько влезет. Билл методично накачивался портвейном, и я начал подозревать, что он вот-вот сорвется и заорет, обзывая гостей лживой буржуазной мразью и всем прочим, что придет в голову.
— Он мне никогда не нравился, — прошептал Густав. — В детстве я его боялся.
Спустя час я решил не дожидаться, когда грянет гром, и увести Билла подобру-поздорову. Я говорил «до свидания» и «услышимся» людям, которых, скорее всего, видел в первый и последний раз. Билл не понимал, почему мы должны уходить, ведь оставалось еще море портвейна. В конце концов он последовал за мной в обмен на обещание угостить его пивом.
До Сёдера мы добрались на метро, а оттуда отправились в «Кварнен». Часы показывали половину пятого, и некоторые посетители сидели за ранним ужином. Настроение Билла скакало вверх и вниз, и я понял, что так, не без помощи препаратов, он переживает горе, пытаясь смотреть на жизнь и на смерть с одинаковым самообладанием. Это было частью его жизненной философии, но чтобы жить в соответствии с нею, Биллу приходилось неустанно бороться с горем, которое рвалось на свободу рыданиями. Время от времени он выпускал его короткими, агрессивными выкриками, которые мне приходилось компенсировать особо вежливыми улыбками в адрес официантов. После пары стопок, сдобренных пивом, все успокоилось. Билл говорил о Мод: единственная герла в компании, которая чего-то стоила.
Я поинтересовался, что он имеет в виду. Билл ответил, что она так и не стала «занудной теткой». С этим я не мог не согласиться.
— Жениться вам надо было, — сказал он.
— Не вышло, — ответил я.
— Чево — не вышло? Каково черта не вышло?
— А ты как думаешь?
— Да этово чертова Генри давно в живых нет!
— Это лишь одна из версий.
— Она уже тогда знала, что он не вернется… сидит где-нибудь в Австрии, в каком-нибудь заведении для коррекции… аристократических детишек, которые балуются терроризмом… что, не так?
— Я там был, — сказал я.
— И видел подонка?
Я кивнул.
— Это было… — Мне не хотелось описывать. — Ему сделали новое лицо…
— Как это?
— Старое разбили. И сделали новое. Стернер за все заплатил. Содержание в том заведении, операцию, все… Может быть, это Генри — вон там… — Я указал на бородача с испитым лицом, который ковырялся в тарелке.
— Генри?! — крикнул Билл. Народ стал оглядываться. Официанты многозначительно переглянулись. — Deep shit… — добавил Билл.
— Да, — согласился я. — Deep shit.
Мы немного выпили. Я попытался перевести разговор на другую тему, спросил, как он живет и что делает. Но Билл просто скучал и ничего не делал, никого не осталось в живых. Так что Билл продолжать гнуть ту же линию:
— Дурак он был… но веселый парень, когда раскочегарится. Он тебя озолотил.
— Вот уж нет.
— Болтай! — прошипел Билл с новой злобой.
Я хотел допить и уйти. Билл все говорил о Генри, рассказывал свои и чужие истории о нем — все, что я не использовал в своей «проклятой книжонке».