Гангутцы
Шрифт:
На берегу пролива Репнин пересчитал солдат: все были налицо.
— Перевяжите, товарищ лейтенант, — простонал кто-то рядом.
— Думичев? Баянист ты мой!.. Да тебе, кажется, руку повредило? Немедленно в санчасть!
— Рука действует, товарищ лейтенант, разрешите дальше с вами.
— Куда же тебе дальше? — Репнин перевязал Думичеву руку, но не отпускал ее. — Ну, гляди. Оставайся при мне за связного. Передай всем: в паузах, когда автоматчики замолчат, переползать дальше. Переправляться самостоятельно. Ждать меня на
Репнин вошел в воду, чтобы перейти пролив вброд. Рядом разорвалась мина. Его оглушило, но он шел вперед, к берегу.
Он видел, что Богданыч и Думичев о чем-то его спрашивают, но о чем — не слыхал. Репнин нагнулся к ним и внятно произнес:
— Я ничего не слышу, не переспрашивайте. Слушать мою команду и точно исполнять. Нам задано захватить высоту в центре острова — Восьмерку и держать ее до атаки. Передайте: быстро перейдем пролив и сразу, без задержек, вперед до Восьмерки!..
С Восьмерки уже отходили бойцы островного гарнизона, когда с юга появился Репнин, с северо-запада, со стороны противника, нежданно-негаданно выскочил Щербаковский с частью своего взвода.
Действуя в районе Кугхольма, Щербаковский услыхал на правом фланге стрельбу, сообразил, что на Гунхольме неладно, один катер оставил в засаде, а на втором помчался именно к Восьмерке, которая так беспокоила в это время его командира и значение которой Щербаковский великолепно усвоил по прошлым боям.
Все черно в осенней ночи, но матросские бушлаты чернее тьмы; они испугали финнов, сбили с толку. Щербаковский беспрепятственно высадился там, где приставали шюцкоровские катера, и занял господствующее положение на Восьмерке.
Увидав подкрепление, Щербаковский невероятно обрадовался и совершенно неожиданно для Репнина обнял его.
— Идем в а-атаку, лейтенант! — во весь голос кричал Щербаковский.
Репнин услышал только одно слово «атака».
— Надо вначале узнать обстановку, а потом в атаку, — спокойно произнес Репнин, высвобождаясь из объятий Щербаковского.
— К-какая тут обстановка! Мы их без вас т-так чесанули, ни одного бойца при высадке не по-отеряли. Сколько у вас солдат? Т-ри десятка есть? У меня ч-чертова дюжина. О-орлы! За мной!..
Из взвода Репнина, разумеется, не тронулся с места ни один солдат.
— Хватит, Иван Петрович, — вмешался Богданыч. — Лейтенант оглушен. Он все равно твои лихие выкрики не слышит. А Гранин приказал: в атаку идти, только когда высадятся в тыл остальные. И учти: за главного — Репнин!
После боя за Эльмхольм авторитет Богданыча в роте стал незыблем.
— Б-будь по-вашему, — махнул рукой Щербаковский.
Но ему не сиделось спокойно на месте.
— Сынку! — крикнул он Алеше. — Живо подсчитай у ф-иников наличность.
Богданыч дернул Щербаковского за рукав и тихо, чтобы не слышали саперы, спросил:
— Кто здесь командир? Ты или Репнин? Отряд позоришь!
— От-ставить! — нехотя сказал
Нагнувшись к Репнину, он так гаркнул ему в ухо, что не только оглушенный — глухой услышал бы:
— Разрешите, товарищ лейтенант, п-ровести разведку сил п-ротивника?
Репнин немало был наслышен о заике — главном старшине. Тот ему нравился, хотя, попади Щербаковский в саперный взвод, Репнин нашел бы средство воспитать из него образцового младшего командира.
Он сказал:
— Разведкой займутся разведчики. А вы, товарищ Щербаковский, держите оборону вдоль ската высоты. По сигналу ракетой — атака!
И Щербаковский повел своих матросов вперед, к подножию высоты, в оборону.
Разведчики доложили, что на передовой линии противника окопалось до шестидесяти финнов, а катера все еще постукивают и подкрепления идут. Репнин подозвал Думичева:
— Отправляйтесь на капэ к Гранину и доложите обстановку.
Думичев медлил.
— В чем дело? — Репнина поразила неисполнительность старого соратника. — Ах, вот что! — он рассмеялся, догадавшись. — Чепуха. Гранину сейчас не до ваших глупостей. Да он и не сердится на вас…
И вот Сергей Думичев, образца тысяча девятьсот семнадцатого года, как он любил себя рекомендовать, бывший настройщик баянов из похороненного на дне Московского моря заштатного городишка Корчевы, а ныне бесстрашный сапер «линии Репнина», стоял перед капитаном Граниным на Хорсене, похудевший за ночь, взволнованный и готовый провалиться со стыда.
Веселая искорка пробежала по лицам всех, кто находился в этот трудный ночной час в каютке командного пункта.
Однако Гранину было не до шуток. Вопреки ожиданию, он просто, одним мимоходом брошенным словом успокоил сапера:
— Ну, командированный, выкладывай обстановку.
— Восьмерку держим, — бодро докладывал успокоенный Думичев. — Захватил ее прежде нас главный старшина Щербаковский. Финнов против нас — шестьдесят, во втором эшелоне — больше сотни. На катерах подбрасывают подкрепление. Мы готовы идти в атаку.
— Сами? — усмехнулся Гранин.
— Так точно.
— А не много ли на себя берете?
Томилов и Пивоваров рассмеялись. Думичев покраснел.
— Ну ладно, — примирительно сказал Гранин. — Бегом на Восьмерку! Передай, что сейчас сам пойду в атаку. По двум красным ракетам — вперед.
Когда Думичев выбежал из каютки, Гранин сказал Пивоварову:
— Доложи наверх, что Восьмерку держим и не отдадим. Прикажи снарядить два катера. Сейчас сам поведу резервную роту!
— А писаря Манина посадим командовать отрядом? — ехидно подхватил Томилов. — Нет, хватит. — Он решительно встал и взял висевший на стене автомат. — Манин остается на своем месте. Гранин — на своем. А комиссар идет в бой. Сейчас мой черед. — И быстро вышел из КП, направляясь на пристань.
С Ханко все время названивал Барсуков: