Гангутцы
Шрифт:
— Знаете, что произошло у нас с одним летчиком? — говорил Булыгин. — Не разобрался, взлетел по тревоге и давай бить по «чайке»…
— Ну и что? — перебил Булыгина Гончаров.
— Я просто рассказываю. А все ты виноват, Гончаров. Поздно даешь оповещение о вражеских самолетах. Вот нам и приходится бросаться на каждый самолет над аэродромом.
— И все не так, Булыгин, — возмутился Фомин. — Летел без оповещения самолет. Дежурный летчик атаковал его. И правильно сделал, потому что над Ханко все время летает фашистский разведчик на машине,
— Раз ты такой мудрый, Фомин, скажи при Гончарове, каков финал и почему Бринько пришлось улететь от нас? — произнес Булыгин с вызовом.
— Противно слышать такое, — рассердился Фомин. — Распалась пара — Антоненко и Бринько, вот и улетел. Гибель Козлова — то трагедия, это знают все, но языком треплешь только ты. А при нем небось помалкивал или митинговал: сбивайте, мол, так молниеносно, как Антоненко и Бринько. Никто не перемывает зенитчикам косточки за сбитый эсбэ Сыромятникова: не было оповещания, что со стороны Турку придет наш самолет, и сбили. Будут у нас рации — будет порядок. Противно, Булыгин…
— Как ты все дотошно знаешь, Фомин? Интересно, кто из нас служит в авиации — ты или я?
— Конечно, Булыгин. — Фомин смотрел на него зло. — Но летать товарищ Булыгин до сих пор не научился, хотя и нашил авиационные просветы на китель.
Гончаров насмешливо сказал:
— Опасно, сбить могут.
— Поживи с мое на аэродроме, узнаешь, что опаснее — летать или обеспечивать на земле, — обиделся Булыгин. — Вам хорошо на постах СНиС или в редакционном подвале: не дует. А у нас сами летчики говорят, что даже в воздухе лучше, чем на земле.
— Потому ты и остался птицей без крыльев, — язвительно заметил Фомин.
— Летать я всегда успею научиться. Всякий дурак может научиться.
— Видимо, не всякий, — вставил Гончаров. — А кроме того, ведь на это тебе был дан приказ Расскиным, мы все слышали!
— Ну, никто не может приказать человеку стать поэтом, если у него таланта к стихам нет…
Фомин подмигнул Гончарову:
— Кстати о поэтах, Булыгин. Маяковского читал?
— А что?
— У него есть такое стихотворение: «Если тебе „корова“ имя, у тебя должно быть молоко и вымя. А если ты без молока и вымени, то черта ль в твоем коровьем имени!»
— Ну и что? — не понял Булыгин.
— Как что? Это, по-моему, про летчика Булыгина.
Из ФКП вышел веселый Томилов.
— Что у вас тут? Опять Гончаров с Булыгиным спорят?
— Чепуха, — махнул рукой Фомин. — Ты скажи — зачем нас всех вызвали?
— Секрет. Булыгин, иди к комиссару. А в общем могу сказать, — продолжал Томилов, когда Булыгин скрылся в скале. — Получил я такое задание, Фомин…
— Неужели туда? — Фомин кивнул в неопределенном направлении, но Томилову понятно было, что «туда» — это значит на острова. — Степан, — просительно
— Погоди, еще настанет твоя очередь исповедоваться комиссару. Если все будет хорошо, а я думаю, что ты на этой исповеди не сорвешься, — Томилов таинственно усмехнулся, вспомнив свой разговор с Расскиным, — тогда приезжай ко мне в дивизион. Будет у нас сегодня гость, как раз для твоих подвалов с продолжением.
— Кто?
Томилов помедлил, предчувствуя, как всполошится Фомин, когда он назовет ему фамилию гостя.
— Сам… Борис Митрофанович Гранин! — наслаждаясь произведенным впечатлением, произнес Томилов.
— Гранин?! Да мне же очерк о нем надо писать! Художественный портрет! Поэта, художника, всех сегодня к тебе в дивизион пришлю…
Фомин не успел договорить. Из скалы вышел красный, вспотевший Булыгин. Разговор, видимо, был не из приятных, хотя он улыбался.
— Ну, бывайте здоровы. Готовь, Фомин, заметки в московские газеты, посылки не больше ста граммов весом. Могу, уж так и быть, передать, хоть ты ко мне и плохо относился.
Фомин неприязненно осмотрел Булыгина с головы до ног.
— Уезжаешь?
— Армейский комиссар вызывает.
— Скатертью дорога! Не забудьте приобрести какую-нибудь фуражечку с простреленным козырьком. А то ведь никто не поверит, что был на Ханко…
— И планшетик с картой береги, — пробасил Гончаров, спускаясь в ФКП. — А то по дороге заблудишься…
Булыгин растерялся:
— Чего вы на меня набросились? Там всех вызывают. Вот Степан тоже едет.
— Еще неизвестно. Я прошу у армейского комиссара разрешения остаться.
— И я останусь, — сказал Фомин.
Булыгин махнул на них рукой и одиноко побрел прочь.
Гончаров между тем докладывал Расскину, что он, как связист, крайне необходим на Хорсене. По просьбе Гранина он, мол, подобрал для постов СНиС специалистов по наблюдению и связи, и ему самому надо поехать с этими специалистами в отряд.
— Да вы что, сговорились все? — Расскин возмутился, но все же вызвал по телефону Хорсен и спросил Данилина: — Кто у вас в резервной роте?
— Был секретарь партбюро политрук Старохин, но он контужен, а на Ханко не едет…
— Отправьте сегодня же. Тем же катером на его место придет политрук Гончаров. Он там и снисовцами займется. Беда, весь политаппарат рвется к вам на острова.
— А меня почему переводите на полуостров?
— Повышаем, товарищ Данилин. Надо другим передавать боевой опыт.
Положив трубку, Расскин устало произнес:
— Ну, Гончаров, зовите Фомина. Его стоны я слышу заранее.
Расскина тронула привязанность политруков к Гангуту. Обнадежив и Фомина, что скоро пошлет его на Хорсен, Расскин приказал ему поспешить на Утиный мыс, повидаться там с Граниным и как следует написать о бойцах отряда, а сам сел писать радиограмму в Москву.