Гардеробщик
Шрифт:
Повидала жизнь. Я ей сказала:
– Манька!
И она разлеглась на половичке.
Жили мы зиму, не тужили. Время от времени звонила я дяде Коле и докладывала, как дела. Время я не торопила. Мне не хотелось весны, особенно настоящей, когда уже снег сойдет, когда на припеке зазеленеет трава, когда насекомые загудят, зажужжат, затрепещут крылышками. Ой, нет. По такому блаженству нагрянет дядя Коля с семейством, и придется мне перебираться в общагу. До холодов.
Утром шестого февраля я увидела в почтовом ящике белый листок.
Ключик от ящика
Листочек из ящика я перечитывала множество раз. Был он из нотариальной конторы и адресован лично мне, Софье Алексеевне
Горчаковой. Уведомлялось, что я – единственная наследница всего движимого и недвижимого имущества Ерофеева Серафима Ивановича по составленному им 23 ноября 1982 года завещанию. Так же сообщалось, что Ерофеев Серафим Иванович скончался 16 января 1983 года, что завещание вступает в силу и что мне необходимо явиться в нотариальную контору, имея при себе документ, подтверждающий мою личность.
16 января умер гардеробщик. Но я ни разу не слышала его имени. И голоса его не слыхала, и взгляда не встречала. Какой Серафим
Иванович? Я не знаю никакого Серафима Ивановича!
Я читала и перечитывала бумажку из нотариальной конторы. Народу было полно в электричке, все ехали на работу, сонные, невыспавшиеся.
Мужчины курили в тамбуре, и оттуда тянуло дымом.
В этот день я опоздала, так как шла из электрички по переходам метро, от метро к институту чрезвычайно медленно, пытаясь припомнить лицо гардеробщика или что-нибудь, что могло меня с ним связывать. До такой степени связывать, до после смерти. Я брела, поскальзываясь на льду. Люди спешили по своим делам, голуби и воробьи искали пищу. Утро.
В институте стояла обычная в этот час излюбленная мной тишина.
Уборщица мыла пол. Вымытая часть блестела влажно и холодно. Я постучала ногами у порога, чтоб сбить грязь, и вошла. И мне показалось – ей-богу, – что я вошла в храм, что всё здесь таинственно и все здесь таинственны и что-то знают обо мне, чего я сама не знаю, но молчат.
Уборщица шаркала шваброй. Я поздоровалась.
– Здравствуй, – сказала она, не прерывая работы.
Я подошла к гардеробу, скинула пальто на барьер. Теперь здесь сидела пожилая дородная тетка. Она то вязала яркие детские вещички, то чай попивала из термоса, то слушала, прижав к уху, транзисторный приемничек. Видимо, с большой сумкой приходила из дома. На работу собиралась, как в дальнее путешествие.
Я сдала пальто. Уборщица домыла фойе и елозила шваброй в полутемном коридоре. Я подошла к ней, осторожно привыкая к полумраку, и спросила:
– Вы меня простите, пожалуйста. Вы не помните, то есть не знаете, как зовут, звали гардеробщика?
Она остановилась. Посмотрела на меня. Выпрямилась.
– Серафим Иванович.
– Спасибо.
Мне казалось, что она смотрит мне вслед, даже когда я уже повернула и зашла в буфет. Дома я опять
На лекциях я сосредоточиться не могла.
Что он завещал? Почему мне? Как узнал имя, адрес? Не от меня, это уж точно. От кого? Я ни с кем не сходилась близко. Хотя и не была нелюдимкой, молчуньей. Со всеми я была ровна, дружелюбна, никому, впрочем, не отдавая предпочтения. Все мои помыслы так и оставались помыслами, а тайны – тайнами. И одиноким своим житьем я не тяготилась, довольствуясь обществом приблудной кошки.
Я сидела в последних рядах, разглядывала своих однокурсников.
Профессор объяснял задачу, стучал мелом по доске, рисовал график функции с удивительной, недоступной моему пониманию точкой разрыва.
В этой точке функция не существовала. Как будто умирала на секунду.
Ребята срисовывали график в свои тетради. Кто-то кашлял простуженно.
В общем, все были сосредоточены на черном прямоугольнике с белыми меловыми линиями, следами давно погибших морских организмов, морских цивилизаций, спрессованных тяжестью времени и воды в известковую породу.
Я походила на зрителя в театре, который видит не Гамлета на краю могильной ямы, а гвоздь, торчащий из декорации, облупленную краску, плохо выбритого мужчину, ослепленного светом прожектора.
В конце дня в толчее у гардероба ко мне подошла наша староста
Тихомирова. Она уже была в пальто.
Очередь в гардероб двигалась потихоньку, голоса гудели. Тихомирова некоторое время молчала, продвигаясь вместе со мной. Она точно не могла припомнить, о чем же хотела меня спросить. Такая уж у нее была манера – не сразу начинать разговор.
– Ты в общежитии числишься? – наконец рассеянно спросила Тихомирова.
– А что?
– Ты там прописана?
– Временно.
– Это конечно. Но койка у тебя там есть?
– Разумеется.
– В шестьсот первой комнате, я слыхала.
– Я тоже.
– Койка у тебя неудобная, прямо под окном.
– Точно. Дует из окна необыкновенно.
– Можно, конечно, и заклеить окно. Ты ведь не из-за окна там не живешь?
– Я там не живу до весны, потому что до весны живу на даче. И ты это прекрасно знаешь.
– Я этого не знаю. Я знаю, что ты так говоришь.
– Поразительно точное замечание. Только к чему ты этот разговор завела? Ведь не ради того, чтоб границы своей осведомленности обозначить?
– Природа не терпит пустоты, – задумчиво сказала Тихомирова.
– Что?
– Не будет койка стоять пустой, мне кажется. Кто-то ее непременно должен занять. Интересно, кто?
И, не дожидаясь моего ответа, Тихомирова отошла.
Я тем временем уже продвинулась к барьеру. И заметила вдруг, что гардеробщица наш разговор с Тихомировой слышала. Так же, как когда-то слышал все наши разговоры гардеробщик.
Мало ли, кто что говорит, коротая время в очереди за пальто. Мало ли, кто о ком говорит. Во всяком случае, что-то обо мне из этих разговоров гардеробщик узнал, это точно. Что-то настолько для него важное, что… Что?