Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
– Пусти, не то зарежусь!
Голос звучал так по-девчоночьи отчаянно, русские слова выговаривались так смешно, что у Ивана Васильевича мгновенно остыло все в теле. То ли от нового изумления, то ли от злости, то ли от жалости… Но он ей почему-то поверил, поверил сразу. Зарежется, как Бог свят, зарежется!
Полежал еще, придавливая ее своим телом и пристально вглядываясь в глаза, потом поднялся на ноги. Она тотчас вскочила, ожгла огненным взором – и кинулась к Салтанкулу. Затрясла, затормошила. Иван Васильевич думал, она пытается привести княжича в сознание, однако ему, видно, суждено было в этот день изумляться снова и снова: Кученей просто
Вскочила, натуго затягивая пояс. Ну что ж, бешмет Салтанкула был ей длинноват и прикрывал чуть не до колен. И хорошо, а то ведь порточки тоже в клочья, в клочья…
Иван Васильевич нахмурился, вспоминая нетронутую белизну ее целомудренно стиснутых ног, потом перевел взгляд с ее лица на лицо беспамятного Темрюковича и спросил, уже почти уверенный в ответе:
– Он тебе кто?
– Брат родной.
– Видать, крепко брат тебя любит?.. – спросил с подначкою, но в ее точеном лице ничего не дрогнуло:
– У нас все братья сестер любят крепко, глаз с них не сводят, не дают в обиду.
– А ты, значит, дочка князя Темрюка?
Она кивнула, глядя исподлобья.
– А знаешь, кто я?
Кученей ничего не ответила, только дрогнула губами так неприступно, словно не она минуту назад впивалась в мужское тело, исходя сладострастным стоном: «Еще, еще…» Да, сейчас перед Иваном Васильевичем была только бешено гордая черкешенка, которая не задумываясь выбрала бы смерть, а не бесчестие.
Он усмехнулся. А ведь с этой девчонкой не соскучишься! И какая красота, Боже, ну какая же чудная, неописуемая красота…
– Тебе с косами больше пристало, чем в шапке, – буркнул он, смущаясь вновь проснувшегося желания. Вот же ведьма, околдовала она его своими холодными, скользкими губами, что ли?!
Девушка потупилась. Так они стояли какое-то время друг против друга, не зная, что делать и что говорить. Потом Кученей подобрала с травы свою косматую шапку, встряхнула ее и нахлобучила, заботливо скрыв под ней косы. Подошла к коню брата и вскочила в седло, не заботясь более ни о своем привязанном, избитом белом скакуне, ни о Салтанкуле, который начинал слабо постанывать – верно, приходил в себя.
Иван Васильевич смотрел на нее, вдруг ощутив себя брошенным, одиноким ребенком. Страшно не хотелось, чтобы она вот так, просто повернулась – и уехала, и исчезла!
Девушка, словно нарочно, на него не глядела – подняв голову, напряженно всматривалась в небо. И вдруг с радостным горловым кличем:
– Кагаз! – вскинула руку.
«Кагаз» по-кабардински значит «вернись», это слово Иван Васильевич тоже знал: слышал, как сокольники черкесские подзывают своих ловчих птиц. Он уже устал нынче удивляться и только головой покачал, когда с неба пал белый кречет и осторожно опустился на протянутую руку Кученей.
Конечно, ведьма, что тут еще скажешь…
Она резко послала коня рысью. Царь, мстительно усмехнувшись закопошившемуся на земле Салтанкулу, пошел к своему коню. Из-за релки показался Малюта. Когда он подъехал поближе, Иван Васильевич увидел кровавый рубец по лицу и понял, каким же образом прорвался мимо Скуратова чертов Темрюкович. Ну, Малюта ему это рано или поздно припомнит!
Иван Васильевич погнал коня, а перед глазами все трепетали ее белые груди… трепетали, словно крылья белого кречета.
Поразительно выучена птица! Он знал, что сокольникам нужно приложить много сил, чтобы добиться такого повиновения. Первое
«Хлопотное занятие, конечно… хотя дело того стоит», – рассеянно думал Иван Васильевич, еще не зная, что все восемь лет, которые проживет он с Кученей Темрюковной, в святом крещении Марией, ему придется беспрестанно приручать ее, как того дикого кречета. Только не покачивая шутейно какое-то там кольцо, а избивая нещадно!
НОВАЯ ЖЕНА
Когда государь объявил о своем решении взять в жены дочь Темрюка Черкасского, княжну Кученей, иные бояре чуть не за кинжалища хватались – тут же, на царском дворе, горла себе от великого позора перерезать. «Вновь Орда на нас грядет!» – кричали самые отчаянные. Нрав Темрюка Айдаровича был известен, Салтанкул-Михаил тоже прославился своей лютостью и буйством, чудилось, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы бранно, ну а про то, что Кученей эта никакая не теремница, не затворница, тоже ходили всякие слухи… Однако царь словно бы ошалел: подать ему черкешенку, и все тут! Насилу уговорили выждать, пока минет год со дня смерти царицы Анастасии, чтобы за это время обучить Кученей потребным царице повадкам, а потом крестить по православному обряду.
Государь сперва поупирался, затем все же согласился, однако люди с глазами приметили: никакие доводы на него не действовали, пока не уплакала его княгиня Юлиания Дмитриевна. Поговорив с невесткою, Иван Васильевич, пусть нехотя, согласился отсрочить свадьбу на год.
Чудилось, кончину Анастасии горше всех оплакивала именно Юлиания – она не осушала глаз с того августовского дня. Никто ж ее не спрашивал, по чему горюет: по смерти своей единственной подруги – или по тому, что царь вскорости после утраты жены распорядился строить на отдалении от Кремля отдельные дворы для сыновей Ивана и Федора, а также для брата Юрия с его княгинею. Чудилось, он хочет удалить из Кремля всех, кто мог каким-то образом помешать… чему? Но вскоре вся Москва узнала о том перевороте, который произвела в сознании и душе царя смерть возлюбленной жены.
Адашева семья (он сам уберегся от лютой казни лишь тем, что очень своевременно скончался от какой-то незначительной простуды, а может, от сердечной надсады, в своем юрьевском заточении), брат его Данила Федорович с сыном Тархом и тестем своим Туровым, родственники жены Алексея – Сатины, близкий ему человек Шишкин с детьми и предполагаемая отравительница, тайная католичка и еретичка Магдалена с сыновьями, – это были только первые ласточки! С откровенной радостью встретив известие о смерти Сильвестра, а потом и Адашева, царь дал всем понять: больше он не потерпит никаких вмешательств в свою жизнь, никаких попыток исправления себя, давления на себя, и любые нравоучительные, а тем паче – осудительные речи будут обречены на провал. И они впрямь не только отскакивали от него, будто стрелы от брони, но и незамедлительно поражали самих стрелявших!