Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
– Я был на панихиде, – кивнул Темрюкович, с сожалением отстраняя сестру, но все-таки не удержался – лапнул ее, пощекотал родинку под левой грудью, больше похожую на третий сосок. – Там собралось много женщин на царицыной половине. Почему ты не пошла?
– Пожалела Юлианию, – усмехнулась Кученей, которую эта грубая ласка несколько приободрила. – Она меня видеть не может – как и я ее. Нынче ей и так тяжко, пусть хотя бы я не буду мозолить ей глаза.
– Юлиания – красивая женщина, – с пакостным выражением сказал Темрюкович. – Все еще красивая! Недаром государь так горячо выражал ей свое сочувствие.
Лицо Кученей исказилось:
– Знаю! Я знаю! Не будь она женой его родного брата, он давно бы затащил ее в постель!
– Что ты говоришь? – лицемерно удивился Темрюкович,
Это тоже было чистейшим лицемерием. Темрюкович бывал на царевых пирах во вновь выстроенном дворце в Александровской слободе и прекрасно знал, чем они порою заканчиваются. Сюда затаскивали всякую согласную девку, за неимением таковых не брезгуя и несогласными. Слышал он также шепотки, что при первой жене, Анастасии, государь и впрямь мог считаться образцом супружеской верности, а «эта дикарка», видно, ему не по нраву, если, подвыпив, он готов взять всякую попавшуюся под руку бабенку.
Марья Темрюковна люто блеснула глазами:
– Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моим девичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось в последнее время. – Она опасливо оглянулась. – Я заметила… ему мало одной женщины. Бывает, я даже умоляю его оставить меня в покое. Я кричу от боли, а он снова и снова набрасывается на меня.
– Но ведь тебе нравится боль, – угрюмо пробормотал Темрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры – и не терзаться при этом ревностью.
Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу; к тому же, своими многочисленными благами Черкасские были обязаны именно умению Кученей ублажить своего венценосного супруга. Однако Темрюкович ничего не мог с собой поделать. Ведь прежде они были неразлучны с сестрой, став любовниками в ранней юности, лишь только начала кипеть кровь в еще полудетских жилах. Но потом, когда Темрюк Айдарович Черкасский задумал перебраться в Россию, он призвал к себе самую старую знахарку, о которой было известно, что она мастерски превращает потаскух в невинных девиц, и велел ей зашить ложесну Кученей, да так, чтобы никто и заподозрить не мог, что она давненько утратила девство. Князь Черкасский, который был старше дочери всего на пятнадцать лет (его женили совсем мальчишкой), и сам не мог спокойно смотреть на ее поразительно красивое лицо, у него тоже горела кровь при мысли о ее волнующем теле, но он понимал, что может найти утешение у других женщин, в то время как прекрасная Кученей принесет ему нечто большее, чем мимолетное наслаждение: богатство и высокое положение. После этого он от души выпорол сына и дочь: Салтанкула – чтоб не смел больше трогать сестру, Кученей – чтоб покрепче сжимала свои стройные ножки перед мужчинами. Обоих унесли чуть живыми. Знахарке же полоснули по горлу лезвием, дабы не сболтнула где чего не надо, и Темрюк Айдарович начал готовиться к переезду в Московию.
За хлопотами он не заметил, что дети его усвоили тяжелый урок очень своеобразно: Салтанкул наряжал сестру в мужской наряд и забавлялся с ней противоестественным способом, словно с каким-нибудь пригожим мальчишкой из горного аула, среди которых находилось немало желающих доставить удовольствие молодому князю. Кученей же страстно полюбила боль, и чем сильнее охаживал ее плетью брат, тем более был уверен в ее наслаждении.
– Он изменился, – продолжала Кученей. – Он очень похудел – ты заметил? Так меняются люди после какой-то тяжелой болезни. А он ничем не болел, только когда-то давно, еще до меня. Иногда чудится, будто его сглазили, а может, опоили каким-то зельем.
Темрюкович пожал плечами. Пожалуй, немало в Москве, в России, в Ливонии людей, которые не прочь были бы отравить московского царя. А уж тех, кто сопровождал каждый его шаг недобрыми помыслами, и того больше! Вполне может статься, что и сглазили. Ведь Кученей права: за последние два года царь подурнел собой. Некогда красивый, плотный мужчина, он усох телом и ликом, вдобавок бреет голову, как татарин, и в свои тридцать три года выглядит на десяток лет старше.
– Он стал таким злым… – Кученей зябко обхватила руками
– Я заметил, – кивнул Темрюкович. – На пирах теперь то же самое. Как бы он ни был пьян, всякое новое кушанье пробует сперва Вяземский. Царь верит ему да Малюте Скуратову, ну, еще Басмановым, а больше, кажется, никому.
– Больше всех он верит Бомелию, – усмехнулась Кученей.
Человек, затаившийся в сенях, при звуке этого имени нахмурился.
– С тех пор, как Бомелий выведал отравителей Анастасии, царь проникся к нему великим уважением. Смотрит ему в рот, ловит каждое слово. Когда не может уснуть, зовет Бомелия, и тот приносит ему какое-то питье, от которого государь почти сразу успокаивается.
– Вот об этом я и хотел поговорить с тобой, – встрепенулся Темрюкович. – Я тоже это заметил. Знаю, Бомелий частенько бывает здесь и веселит тебя своей болтовней. Этот человек может быть нам полезен.
– Чем? – распахнула его сестра свои прекрасные черные глаза.
– Именно тем безоглядным доверием, которое испытывает к нему твой супруг. Он ведь ничего не скрывает от лекаря, верно?
– Конечно. Делится с ним каждой малостью. Только вчера, будучи у меня, Бомелий рассказывал, как царь выражал ему свое возмущение. Воротынский-князь, сосланный в Белоозеро, прислал ему письмо, где жаловался на тягости своего заточения. О эти русские! – вдруг воскликнула Кученей презрительно. – Они даже не понимают, что такое ссылка! Ты думаешь, Воротынский пенял царю на пытки, унижения, которые ему приходится терпеть? Нет – поскольку его не бьют, не пытают, не унижают. Он жаловался на голод и холод? Нет – ведь он не голодает и не холодает. Хотя столом своим он все же недоволен. Об этом и было в письме. Не дослано-де ему двух осетров свежих, двух севрюг, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив. Князь Михаил, страдалец опальный, бил челом, что ему не прислали государева жалованья: ведра романеи, ведра рейнского вина, 200 лимонов, пяти лососей свежих, двух гривенок [37] гвоздики, десяти гривенок перцу, пуда воску… Бомелий сказывал, что узнику идет еще и денежное жалованье! – Кученей захохотала, шаловливо обнимая брата. – О, я бы очень хотела оказаться в такой ссылке. Желательно не одна, а вместе с родичами… хотя бы с одним из них.
37
Гривенка встарь означала меру веса.
Темрюкович невольно отшатнулся. Он понимал, что сестра шутит, но не нравились ему такие шутки.
– Угомонись! – прикрикнул он, отбрасывая ее руку. – Сюда всякую минуту может кто-нибудь прийти, а нам еще есть о чем поговорить.
– О чем же? – Кученей пожала плечами и вдруг широко, по-кошачьи зевнула, показав розовый зев. – Ты хочешь, чтобы я приручила Бомелия, это понятно. Но как? Сделать его моим любовником? Он красив, велеречив и, наверное, знает какие-нибудь иноземные любовные хитрости. Думаю, он хочет меня, но вряд ли решится залезть ко мне в постель. Слишком боится царя.
– Он? Боится царя?! Но ведь это царь должен его бояться. Его жизнь в руках лекаря. Бомелий может дать ему какое угодно успокоительное, а если через несколько дней у государя на охоте вдруг закружится голова, он свалится с коня и сломает себе шею – кто заподозрит лекаря?
– Как это? – нахмурилась, не понимая, Кученей. – Как это можно подгадать?
– Человек должен уметь управлять случайностями, если не хочет пасть их жертвой, – усмехнулся Темрюкович. – Так говорят мудрые люди.
<