Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
Тут недавно была одна такая, именем Зиновия Арцыбашева, сестра дьяка опричного конюшенного ведомства Булата Арцыбашева. Строила из себя недотрогу – спасу нет: когда государь пожелал взглянуть на ее неприкрытую стать, лишилась чувств. Так ее и раздевали беспамятную. Конечно, сложением Зиновия отличалась бесподобным, в глазах государя вспыхнул явный интерес, а стыдливость девушки его поразила и растрогала. Несколько раз повторив ее имя, как бы боясь забыть, он сказал, что в тот день больше никого смотреть не будет, пусть-де Зиновия придет в себя, а завтра он еще раз с ней побеседует.
Да, похоже, запала скромница в государево сердце – правда, ненадолго. Потому что среди ночи стража обнаружила
Ожидали сильной грозы, но царя вся эта история так насмешила, что он вновь ни на кого не осерчал. Даже беспутную Арцыбашеву отпустил мирно, даже не опалился на ее родню, ну и никакого серьезного дознания в слободе не было. Вот только Иван Васильевич видеть с этих пор не мог, когда девки начинали строить из себя черт знает какие невинности.
Наконец Матрене и Марье удалось открыть Марфино разрумянившееся личико, и она испуганно взглянула в лицо стоявшего прямо против нее высокого, очень худого человека в черной, щедро шитой серебром ферязи. Его темно-русая борода тоже была украшена серебряно-седыми нитями, серебряная скуфейка покрывала бритую голову. Марфа набралась наконец духу и поглядела в государевы очи.
Очи те оказались почему-то не черными, как ночь, а серыми, с темным ободком, из-за которого казались особенно яркими. Марфа невольно улыбнулась: она с детства боялась черноглазых, ведь черный глаз – злобный глаз, оттого и обмирала при виде государя, ну а теперь вышло, что обмирала напрасно – бояться нечего. И он так ласково улыбается этими своими тонкими губами, а зубы его белы. Говорили, он в подземельях слободы, прозванной Неволею, [82] питается человечиной, вот и жену свою прежнюю, черкешенку, загрыз до смерти. Однако у тех, кто вкушает убоину человечью, зубы всегда гнилые. А у царя – белые, что сахар. Значит, опять нечего страшиться, не съест он Марфеньку!
82
Игра слов: старинное слобода – то же, что свобода, село свободных людей. Александрова слобода и в самом деле носила в народе прозванье Неволи, потому что о творившемся там ходили страшные, порою сильно преувеличенные слухи.
И она улыбнулась от радости.
В отличие от Евдокии, которая напоминала дикий маков цвет, эта Марфа более походила на белый колокольчик, сбрызнутый росой. Сходство усугублялось тем, что точеный, чуть вздернутый носишко покрылся испариной, словно росинками.
Иван Васильевич умилился: ну что за чудесная девчонка! Вот именно что девчонка – ее красота внушала не вожделение, а светлую радость. Эту Марфу хотелось не на ложе валить, а взять на руки, посадить на колени и шептать ей сказки в розовое ушко, столь крошечное, что легонькая жемчужная сережка
«Дочка! – насмешливо и грустно подумал Иван Васильевич. – Хочу такую дочку!»
Сколько ей? Лет пятнадцать, ну, шестнадцать? Сорокаоднолетнему государю она годилась не просто в дочки, но почти уже и во внучки. Мысль о собственной зрелости, не сказать – близкой старости, вдруг болезненно поразила его. Если б все три его дочери не умерли в младенчестве, они были бы даже старше этой красавицы, которую царь нынче намерен взять в жены. У них уже были бы свои дети!
«Что я с ней делать стану, с этой малявкой? – мелькнул порыв неприязни. – В куклы играть?»
Но она сама была куклой, дорогой игрушечкой, с которой ему нипочем не хотелось расставаться, совсем как малому дитяти.
«Ладно уж, разберусь потом, как время настанет, после венчания, – сказал себе Иван Васильевич. – Чай, не впервой, сладим дело как-нибудь. А пока познакомимся поближе, побеседуем…»
С восторгом думал о том, как они станут беседовать, сидя рядком, и он будет перебирать эти точеные пальчики с удивительно красивыми миндалевидными ноготками, касаться этих розовых ладошек, шептать нежные слова в эти кругленькие ушки и смотреть в ее удивительные голубые глаза. Незабудка! Белая голубка! Светик ясный!
Дочка…
– Довольно, – сказал царь, протягивая к Марфе руку.
Матрена Бельская тотчас же сообразила, в чем дело, проворно сунула ему в ладонь прохладные девичьи пальцы, и Иван Васильевич осторожно сжал их:
– Выбрал я. Быть тебе, Марфа, дочь…
– Коломенского дворянина Василья Собакина, – опередив онемевшего мужа, вперед снова высунулась бойкая Малютина женка.
– Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицею! – ласково сказал государь, любуясь тем, как поднялись, опустились, снова поднялись ее темные, загнутые, с золотистыми кончиками ресницы. Порх-порх, словно бабочка крылышками. На щеки восходил нежный румянец.
Марфа хотела что-то сказать, но лишь пискнула слабо и тоже все смотрела, смотрела ему в глаза…
И настала тишина в просторной, расписной палате, где царь и его третья невеста завороженно глядели друг на друга. Но это была тишина кажущаяся, потому что над головами неподвижно стоявших людей метались-сталкивались их мысли, словно всполошенные птицы, и если бы кто из собравшихся мог те мысли расслышать, он оглох бы от их разноголосого гомона.
В головах отвергнутых девиц разочарование мешалось с облегчением. Многие из них лишь недавно увидали вблизи государя – и теперь ничуть не жалели о том, что не оказались выбранными. Все-таки он жутко старый, то ли дело какой-нибудь Петька или Алешка, который грозился заслать сватов, да батюшка ему отказал… теперь, надо быть, не станет отказывать!
Архиятер Елисей Бомелий испытующе оглядывал государеву избранницу. Вообще-то его подопечный всегда испытывал тягу к женщинам более изобильным телесно, а эта хрупка и тонка, словно цветок. Впрочем, незабвенная Кученей тоже была тонка, что змея… Ничего, русским женщинам свойственно быстро полнеть: от изобильной еды, от неподвижной жизни это нежное создание скоро раздастся вширь так, что и не узнать, тем паче если быстро забеременеет. Вроде бы нет никаких противопоказаний к этому браку: лекарь сам придирчиво осматривал всех девиц, пробовал на вкус их мочу. Марфа Васильевна совершенно здорова, она будет радовать государя еще долгие годы. Бомелий мимолетно усмехнулся: после того, как он долгие годы заботился превратить жизнь своего господина в сущий ад, чтобы самомалейшее подозрение ослепляло его разум и заставляло метать громы и молнии в виновных и безвинных, очень трогательно со стороны лекаря печься о его радостях! И смешно.