Гаргантюа и Пантагрюэль (др. изд.)
Шрифт:
– Друг мой, я совсем не понимаю этой тарабарщины; если вы хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.
На это товарищ отвечал ему:
– Альбарильдим готфано дешмин брин алабо дордио фальброт рингвам альбарас. Нин рортзадикин альмукатин милько прин альэльмин эн тот дальхебен энзуим: кутим аль дум алькатим ним брот дешот порт мин микай им эндот, пруш дальмайзулюм голь мот данфрильрим лупальдас им вольдемот… [140]
– Понимаете что-нибудь? – обратился Пантагрюэль к присутствующим.
140
Это, действительно, тарабарщина. Некоторые комментаторы усматривают здесь испорченный арабский язык.
На это Эпистемон отвечал:
– Думаю,
Пантагрюэль сказал:
– Милый кум, эти стены, может быть, вас и поймут, но из нас никто ничего не понял.
На это незнакомец сказал:
Синьор, вой видэтэ пэр экземпло ке ла корнамуза нон суона Май сэлла нон а иль вентрэ пьено. Кози ио паримэнтэ нон ви сапрэи кон Тарэ ле миэ фортунэ, сэ прима иль трибулато вентрэ нон а ла солита Рефекционэ. Аль куале э адвизо, кэ ле мани э ли денти аббуи персо иль ординэ натуралэ э дэль тутто анничилятй [141] .
141
«Вы, сударь, знаете, например, что волынка не звучит, когда у нее в животе пусто. Так и я никак не сумею вам рассказать мои приключения, пока не наполню желудка более или менее. А то моему желудку представляется, что и руки и зубы потеряли свои обычные свойства, и их точно совсем нет». (Итальянский язык.)
Эпистемон ответил:
– Ну, одно другого стоит.
На что Панург сказал:
– Лард, гефт толб бэ суа виртус бе интэлидженс: ас ий бодч шальмис би нечурал рэльют толб сулд оф мэ пэти гау фор нечур хас улс эгвали майд: бот фортюн сем екзалтит нон йе лес виойс ноу вирчу дэпреэвит: энт вирчуз мэн дэскривис фор анэн е лад энд ис нон гуд [142] .
– Еще меньше, – отвечал Пантагрюэль.
В дальнейших разговорах Панург, прерываемый все более нетерпеливыми возгласами путников, хвастнул перед ними знанием, после баскского, еще рядом языков: сикимунским (такого никогда не существовало), голландским, испанским, старо-датским, еврейским, греческим, утопийским (тоже несуществующим), латинским. Наконец, на вопрос Пантагрюэля:
142
«Фонетическое» подражание английскому языку. Комментаторы расшифровали аДесь такой текст: «Lord, if gou be so virtuos of intelligence», и т. д., что в русском Чвреводе составляет: «Сударь, если ваше разумение соответствует вашим физическим Достоинствам, – вы должны пожалеть меня. Ибо природа создала нас равными, фортуна же возвысила одних и унизила других. Добродетель при этом зачастую в загоне, доблестными людьми пренебрегают; до последнего своего конца никто не считается хорощим».
– Не умеете ли вы говорить по-французски? – незнакомец отвечал:
– Слава богу, это мой родной и материнский язык, я родился и вырос в зеленом саду Франции, в Турени.
Его собеседники нисколько не удивились последнему обстоятельству, так как они не понимали ни одной из его предыдущих речей, из которых некоторые, как, например, баскская или старо-датская, встречались остроумными замечаниями, иногда не совсем приличного свойства. Смысл Панурговых речей сводится к жалобам на пренебрежение мира к добродетельным людям, просьбам пищи и питья и, наконец, к просьбам не утомлять его расспросами.
– Ну, так, – сказал Пантагрюэль, – расскажите, как вас зовут, откуда вы направляетесь. Честное слово, вы мне так полюбились, что если вы только согласны, я не пущу вас от себя ни на шаг, и вы и я – мы составим отныне такую же неразрывную пару друзей, как когда-то Эней с Ахатом.
– Сударь, – говорит ему на это незнакомец, – мое истинное имя, данное мне при крещении, – Панург. Сейчас я из Турции, где был в плену со времени несчастного похода на Митилены [143] . Я с охотой вам рассказал бы о моих злоключениях, более удивительных, чем «Одиссея» [144] . Но раз вы хотите меня взять с собой, – это предложение я принимаю охотно и утверждаю, что никогда вас не покину, хотя бы вы пошли ко всем чертям, – так у нас будет еще время на досуге рассказать обо всем… А сейчас мне крайне необходимо подкрепиться пищей: зубы щелкают, брюхо пустое, аппетит
143
Французы были разбиты турками в 1509 году, в сражении при Мигиленах (в Греции).
144
Раббанисты – раввины.
Пантагрюэль приказал своего нового друга отвести к себе в дом и принести ему побольше еды.
Приказание было исполнено, Панург славно поужинал в этот вечер и улегся спать вместе с курами, а проснулся на следующий день только к самому обеду и в три прыжка, прямо с кровати, очутился за столом.
Как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно темный и трудный вопрос, и так справедливо, что его решение было признано прямо замечательным.
Отлично помня письма и наставления своего отца, Пантагрюэль в один прекрасный день вздумал проверить свои знания. И вот он велел вывесить на всех городских перекрестках свои тезисы, числом до 9764, по всем научным вопросам, касаясь в них наиболее сомнительных во всех областях знания.
Прежде всего на улице дю-Ферр он выступил против всех деканов, магистров и ораторов и посадил их всех.
Второй диспут, в Сорбонне, против богословов, длился шесть недель, ежедневно с четырех утра до шести вечера (только два часа полагалось среди дня на обед). На этом диспуте присутствовали: много придворных, начальники канцелярий для приема прошений, президенты, советники, счетоводы, секретари, адвокаты и другие, а также старшины города, врачи и каноники.
Заметьте, что большая часть из них в споре с ним закусили удила, но, несмотря на все их ухищрения и выдумки, он всех их посрамил и доказал с очевидностью, что они перед ним просто телята.
Поэтому все зашумели и заговорили о его изумительных познаниях, – Все, включая прачек, сводней, кухарок, судомоек, которые, когда он проходил по улицам, говорили: «Это он!» Это доставляло ему удовольствие, как Демосфену, князю греческих ораторов, когда одна сгорбленная старуха, указывая на него пальцем, сказала: «Это он самый!»
И вот в это-то самое время как раз шел в суде процесс – тяжба двух крупных вельмож: одного звали де-Безкюль – истец; другого – Гюмвен – ответчик. Тяжба их была такая запутанная и трудная с точки зрения права, что парламентский суд разбирался в ней не легче, чем верхне-немецком языке. По этой причине король приказал собрать комиссию из четырех самых ученых и самых жирных членов из всех французских судов, и сверх того – большой совет, в который вошли все важнейшие профессора университетов, и не только французских, но и английских и итальянских, как, например, Язон, Филипп Дэче, Пэтрус де-Петронибус и масса других старых раббанистов. И комиссия и большой совет заседали сорок шесть недель, и все-таки не могли разгрызть орешка, ни понять предмета их спора, чтобы подвести его под существующее узаконение. Это в конце концов так их раздосадовало, что они от стыда обмарались.
Однако один из них, по имени Дю-Дуэ, более знающий, умный и опытный, чем все остальные, однажды – когда у всех уже ум зашел за разум – сказал:
– Господа, уж очень долго мы заседаем, никак не оправдывая расходов на нас, и не можем найти ни дна, ни берега в этом деле. Чем больше мы занимаемся им, тем меньше его понимаем, к нашему стыду и отягчению нашей совести; по моему мнению, не выйти нам из этого дела с честью, потому что мы только бредим в наших консультациях. Но вот что я придумал: вы, наверно, слышали об этой великой личности, о магистре Пантагрюэле? Его ведь признают ученейшим из людей нашего времени, по тем диспутам, которые он так блистательно провел перед всеми. Мое мнение, что нам следует вызвать его и побеседовать с ним по данному вопросу. Ибо нет человека, который бы мог придти к правильному выводу, если Пантагрюэль к нему не придет.
Все доктора и советники охотно согласились на это предложение и тотчас же послали за Пантагрюэлем, с просьбой соблаговолить принять участие в рассмотрении дела, обсудить вопрос со всех сторон и сделать вывод, который ему покажется правильным с точки зрения истинной науки о праве. Они передали ему в руки все бумаги и документы, что составляло в общем воз, свезти который было по силам не менее как четверке здоровых ослов.
– Господа, – спросил Пантагрюэль, – двое вельмож, тяжущихся между собой, еще живы?