Гарики на каждый день

Губерман Игорь Миронович

XX. КАК СОЛОМОН О РОЗЕ

Под грудой книг и словарей, грызя премудрости гранит, вдруг забываешь, что еврей: но в дверь действительность звонит.Никто, на зависть прочим нациям, берущим силой и железом, не склонен к тонким операциям как те, кто тщательно обрезан. Люблю листки календарей, где знаменитых жизней даты: то здесь, то там живал еврей, случайно выживший когда-то. В природе русской флер печали висит меж кущами ветвей; о ней не раз еще ночами вздохнет уехавший еврей. Отца родного не жалея, когда дошло до словопрения, в любом вопросе два еврея имеют три несхожих мнения. Я сын того таинственного племени, не знавшего к себе любовь и жалость, которое горело в каждом пламени и сызнова из пепла возрождалось. Мы всюду на чужбине, и когда какая ни случится непогода, удвоена

еврейская беда бедою приютившего народа.Живым дыханьем фразу грей, и не гони в тираж халтуру; сегодня только тот еврей, кто теплит русскую культуру. Везде одинаков Господень посев, и врут нам о разнице наций все люди – евреи, и просто не все нашли пока смелость признаться. У времени густой вокзальный запах, и в будущем объявятся следы: история, таясь на мягких лапах, народ мой уводила от беды. Кто умер, кто замкнулся, кто уехал; брожу один по лесу без деревьев, и мне не отвечает даже эхо – наверно, тоже было из евреев. В домах родильных вылезают все одинаково на свет, но те, кого не обрезают, поступят в университет. Сегодняшний день лишь со временем откроет свой смысл и цену; Москва истекает евреями через отверстую Вену. Стало скучно в нашем крае, не с кем лясы поточить, все уехали в Израиль ностальгией сплин лечить. Мне климат привычен советский, к тому же – большая семья, не нужен мне берег Суэцкий – в неволе размножился я. В котлах любого созидания снискав себе не честь, но место, евреи, дрожжи мироздания, уместны только в массе теста.Из двух несхожих половин мой дух слагается двояко: в одной – лукавствует раввин, в другой – витийствует гуляка. В эпоху, когда ценность информации окрасила эпоху, как чернила, повысились и акции той нации, которая всегда ее ценила. Летит еврей, несясь над бездной, от жизни трудной к жизни тяжкой, и личный занавес железный везет под импортной рубашкой. Над нами смерть витает, полыхая разливом крови, льющейся вослед, но слабнет, утолясь, и тетя Хая опять готовит рыбу на обед. Фортуна с евреем крута, поскольку в еврея вместилась и русской души широта, и задницы русской терпимость. Растит и мудрецов и палачей, не менее различен, чем разбросан, народ ростовщиков и скрипачей, закуренная Богом папироса. Сомненья мне душу изранили и печень до почек проели: как славно жилось бы в Израиле, когда б не жара и евреи. За долгие столетия, что длится кромешная резня в земном раю, мы славно научились веселиться у рва на шевелящемся краю. Век за веком роскошными бреднями обставляли погибель еврея; а века были так себе, средние, дальше стало гораздо новее. По спирту родственность имея, коньяк не красит вкус портвейну, еврей-дурак не стал умнее от соплеменности Эйнштейну. Те овраги, траншеи и рвы, где чужие лежат, не родня – вот единственно прочные швы, что с еврейством связали меня. При всей нехватке козырей в моем пред Господом ответе, весом один: я был еврей в такое время на планете. Сородич мой клопов собой кормил, и рвань перелицовывал, дрожа, и образ мироздания кроил, и хаживал на Бога без ножа. За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась. Русский климат в русском поле для жидов, видать, с руки: сколько мы их не пололи, все цветут – как васильки. Поистине загадочна природа, из тайны шиты все ее покровы; откуда скорбь еврейского народа во взгляде у соседкиной коровы? За года, что ничуть я не числю утратой, за кромешного рабства глухие года столько русской земли накопал я лопатой, что частицу души в ней зарыл навсегда. Чтоб созрели дух и голова, я бы принял в качестве закона: каждому еврею – года два глину помесить у фараона. Приснилась мне роскошная тенденция, которую мне старость нахимичила: еврейская духовная потенция физическую – тоже увеличила. Пусть время, как поезд с обрыва, летит к неминуемым бедам, но вечером счастлива Рива, что Сема доволен обедом. В эпохи любых философий солонка стоит на клеенке, и женится Лева на Софе, и Софа стирает пеленки. Если надо – язык суахили, сложный звуком и словом обильный, чисто выучат внуки Рахили и фольклор сочинят суахильный. Знамения шлет нам Господь: случайная вспышка из лазера отрезала крайнюю плоть у дряхлого физика Лазаря. Дядя Лейб и тетя Лея не

читали Апулея; сил и Лейба не жалея, наслаждалась Лейбом Лея. Все предрассудки прочь отбросив, но чтоб от Бога по секрету, свинину ест мудрец Иосиф и громко хвалит рыбу эту. Влияли слова Моисея на встречного, разумное с добрым и вечное сея, и в пользу разумного, доброго, вечного не верила только жена Моисея. Влюбилась Сарра в комиссара, схлестнулись гены в чреве сонном, трех сыновей родила Сарра, все – продавцы в комиссионном. Эпоху хамскую не хая и власть нахальства не хуля, блаженно жили Хаим и Хая, друг друга холя и хваля. Лея-Двося слез не лила, счет потерям не вела: трех мужей похоронила, сразу пятого взяла. Где мудрые ходят на цыпочках и под ноги мудро глядят, евреи играют на скрипочках и жалобы нагло галдят. Без выкрутасов и затей, но доводя до класса экстра, мы тихо делали детей, готовых сразу же на экспорт. Прощай, Россия, и прости, я встречу смерть уже в разлуке – от пули, голода, тоски, но не от мерзости и скуки. Такой уже ты дряхлый и больной, трясешься, как разбитая телега, – – На что ты копишь деньги, старый Ной? – На глупости. На доски для ковчега. Томит Моисея работа, домой Моисею охота, где ходит обширная Хая, роскошно себя колыхая. Век за веком: на небе – луна, у подростка – томленье свободы, у России – тяжелые годы, у еврея – болеет жена. Когда черпается счастье полной миской, когда каждый жизнерадостен и весел, тетя Песя остается пессимисткой, потому что есть ума у тети Песи. Носятся слухи в житейском эфире, будто еще до пожара за час каждый еврей говорит своей Фире: – Фира, а где там страховка у нас? Пока мыслителей тревожит, меня волнует и смешит, что без России жить не может на белом свете русский жид. Письма грустные приходят от уехавших мошенников: у евреев на свободе мерзнут шеи без ошейников. Свежестью весны благоуханна, нежностью цветущая, как сад, чудной красотой сияла Ханна сорок килограмм тому назад. Как любовь изменчива, однако! В нас она качается, как маятник: та же Песя травит Исаака, та же Песя ставит ему памятник. На всем лежит еврейский глаз, у всех еврейские ужимки, и с неба сыпятся на нас шестиконечные снежинки. Еврей у всех на виду, еврей у судьбы на краю упрямо дудит в дуду обрезанную свою. Я еврея в себе убивал, дух еврейства себе запретил, а когда сокрушил наповал, то евреем себя ощутил. Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, немедля обнаружится мотив сугубого вреда одной из наций. Он был не глуп, дурак Наум, но был устроен так, что все пришедшее на ум он говорил, мудак. Если к Богу допустят еврея – что он скажет, вошедши с приветом? – Да, я жил в интересное время, но совсем не просил я об этом. Евреи слиняли за долей счастливой, а в русских пространствах глухих укрылись бурьяном, оделись крапивой могилы родителей их. Гвоздика, ландыш и жасмин, левкой, сирень и анемоны – всем этим пах Вениамин, который пил одеколоны. Не спится горячей Нехаме; под матери храп непробудный Нехама мечтает о Хайме, который нахальный, но чудный. Всюду было сумрачно и смутно; чувством безопасности влеком, Фима себя чувствовал уютно только у жены под каблуком. В кругу семейства своего жила прекрасно с мужем Дина, тая от всех, кроме него, что вышла замуж за кретина. Известно всем, что бедный Фима умом не блещет. Но и тот умнее бедного Рувима, который полный идиот. Нервы если в ком напряжены, сердцу не поможет и броня; Хайма изводили три жены; Хайм о каждой плакал, хороня. Еврейство – очень странный организм, питающийся духом ядовитым, еврею даже антисемитизм нужнее, чем еврей – антисемитам. Евреям придется жестоко платить за то, что посмели когда-то дух русского бунта собой воплотить размашистей старшего брата. В годы, обагренные закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его. За стойкость в безумной судьбе, за смех, за азарт, за движение – еврей вызывает к себе лютое уважение. Не золото растить, сажая медь, не выдумки выщелкивать с пера, а в гибельном пространстве уцелеть – извечная еврейская игра. Сквозь королей и фараонов, вождей, султанов и царей, оплакав смерти миллионов, идет со скрипочкой еврей.