Гаркуша, малороссийский разбойник
Шрифт:
– Олимпия!
– сказала она, положив на лавку узелок.
– По приказанию молодого папа Турбона я с сей минуты стану тебе прислуживать, как прежде служила матери его до самой ее кончины. Пойдем теперь же в овин, где для тебя приготовлено довольно горячей и холодной воды. Ты более двух недель не радела о чистоте, а знаешь как это вредно!
Я не противилась, и мы с Лукерьей отправились на место очищения. Она несла с собою узел. Дело известное.
Меня обмыли со всевозможным тщанием с головы до ног, одели в сорочку и ситцевое платье покойной пани, в ее чулки и башмаки, и, в сем торжественном облачении вышед из овина, увидела, что глубокие сумерки покрывали уже землю и что в панской спальне мелькал огонь. Едва вступила я в сени, как жена дворецкого
Он казался обвороженным, видя меня в том уборе. Коротко да ясно: мы отужинали вместе, и я не прежде проснулась, как рев пастушьей трубы, собирающей вверенное ему стадо, раздался несколько раз вокруг двора панского.
Глава 13
СЕГО И ОЖИДАТЬ ДОЛЖНО БЫЛО
– В упоении чувств протекло более полугода, и я к неописанному ужасу удостоверилась, что во внутренности своей ношу залог преступления. У меня потемнело в глазах, и холодный пот полился со лба. Известно, что человек, видя приближение к себе какого-нибудь несчастья, старается всячески себя обманывать и не прежде удостоверяется в бедствии, как когда оно сядет ему на шею. Так и со мною. Мне хотелось уверить себя, что приметы мои обманчивы и что когда-то нечто подобное случалось со мною и прежде. Я не говорила никому о своих догадках, и так прошло около двух месяцев. Тогда-то нечего было уже сомневаться или догадываться. Движение младенца было весьма ощутительно. С горьким плачем я уведомила о сем Турбона, он, обняв меня с горячностью, сказал:
– О чем же печалишься? Разве я гак беден, что дигя может быть для меня в тягость? Успокойся, Олимпия! Посмотрим, что бог пошлет нам, а там и подумаем, каким образом устроить счастье будущего нашего гостя или гостьи.
Я успокоилась и с того времени равнодушно смотрела на работу Лукерьи и двух горничных, занятых приготовлением белья для дитяти. Время текло в приятном единообразии, и хотя тогда была весьма суровая зима, но я не чувствовала ее жестокости. Быв одета в богатую заячью шубу, я в хорошие дни прогуливалась по хутору с кем-либо из дворовых девушек, ибо мне казалось стыдно и совестно гордиться своим преимуществом. Турбон нередко уезжал на охоту, или к кому из окольных шляхтичей, или в город. Как по введенному обычаю и дом наш был весьма нередко посещаем, а мне неприлично было казаться на глаза посторонним, то чуланчик мой прибран довольно нарядно, и главное украшение его составляла пышная постель покойной паньи. Надо сказать правду, что хотя я и лишена уже была главного удовольствия бороться и драться с мужчинами, однако же проводила время свое весьма нескучно.
Так прошло окончание зимы, так прошла весна и начало лета. Я чувствовала, или, лучше сказать, верила многоопытной Лукерье, что месяца через два, или ближе, разрешусь от удручающего меня бремени. Турбона не было дома уже недели с две, и как он - по словам его - щадил мое положение, с некоторого времени меня уже не беспокоил, то я мало и заботилась о долговременной его отлучке.
В одно прекрасное утро в начале июня, когда я, освободясь от сна, нежилась в мягкой постели и любовалась трепетанием дитяти, вдруг послышала в дому сильную тревогу, громкий говор людей и всеобщую суматоху. Я не иначе сочла, как что Турбон из поездки своей возвратился, и потому ожидала его к себе с полунетерпением. Однако вместо пана быстро вошла ко мне Лукерья с изменившимся лицом и, подошед к постели, сказала:
– Ах, милая Олимпия! Что я должна сказать гебе?
Весьма худые вести! Собери врожденную тебе крепость телесную и душевную! Знаешь ли что?
– Ах! Говори скорее, - сказала я вполголоса, севши на постель.
– Что еще за новое бедствие мне угрожает?
Я ко всему готова!
– Милая дочь моя!
– продолжала Лукерья со вздохом.
– Правду нам, девкам, твердили ежечасно матери и бабки, что панская к нам любовь мягче вешнего снега.
Сейчас растает и наделает только грязи. Ты слышала теперь возню в сем доме: это был знак, что привезли приданое и его по удобности размещают, ибо наш
О Гаркуша! Мне показалось, что земля подо мною расступилась и дитя, во мне трепетавшее, превратясь в гяжелый камень, тянет меня в бездонную пропасть. Однако ж - благодарение небу! Я недолго пребыла в сем адском положении.
Бодрость моя возобновилась: гнев и мщение волновали грудь мою, и я, скрежеща зубами, вскочила с постели, накинула на себя прежнее тиковое платье и босыми ногами бросилась вон из гибельного дома. Мать моя, услужливыми людьми еще прежде обо всем уведомленная, встретила меня с рыданием и, повиснув на шее, возопила:
– Ах, Олимпия! Ах, дочь моя! Что из нас будет?
Не отвечая ни слова - ибо я не в силах была разнять челюстей - я вырвалась из рук ее, вбежала в светелку и кинулась на скудную постель.
Глава 14
ВАЖНЫЙ ОБОРОТ В ДЕЛЕ
Пробыв довольно долго в полубесчувствии, я, наконец, пришла в себя, и, размыслив, что сего рано или поздно, а ожидать надобно было, я несколько утешилась, привстала и немало удивилась, увидя на полу три большие коробки, а мать свою, сидящую на полу и с довольным видом выкладывающую из них мое белье, лучшие платья и разные золотые украшения, коими даровал меня Турбон при всяком возвращении из города. Это привело меня снова в неописанный гнев; я вскочила с постели, бросилась в сени и, возвратясь с топором, намеревалась все вещи превратить в мелкие лоскутья. Мать, бросясь ко мне на шею, вскричала:
– Безумная! Что ты хочешь делать? Если эти вещи тебе не надобны, то они мне пригодятся! Кому угрозишь ты, причиняя сама себе убыток, и притом добровольно? По милости покойного пана я запаслась порядочным достатком, который от продажи сих украшений еще умножится.
Здешний дворецкий мне приятель и по моей просьбе назначен в сию должность на место покойного отца твоего.
Через него выпрошу я, чтоб нам отвели хату вне панского дома. Живущий в ближнем селе полупанок [Шляхтич, не имеющий крестьян, то же, что однодворец. (Примеч.
Нарежного.)] Захар, не один раз будучи свидетелем твоей храбрости, пленился тобою и охотно на тебе женится, как скоро сделаешься свободна от двух тяжестей, то есть от Турбона и дитяти. Это он часто мне сказывал. Посуди, как это хорошо будет!
Турбону должно быть стыдно, если не отпустит тебя на волю; ежели ж он такой бездельник, то я за тебя и за себя внесу выкупу, сколько ему угодно, ну хотя бы пятьдесят рублей!
Говоря сию речь, мать укладывала имение мое в свои сундуки, а я, сидя на лавке у окна, неподвижными глазами смотрела на двор. Мать собралась и пошла в панский дом и скоро возвратилась. Пришла обеденная пора, и я по просьбе матери несколько поела. С каждым проходящим мигом я делалась покойнее, а к вечеру довольно хладнокровно слушала стук колес, а после смотрела на въехавшие колымаги и нарядные повозки. Правда, что сердце мое трепетало, когда Турбон вышел из колымаги и стал на крыльце с молодою женою, но оно успокоилось, когда они скрылись в доме, и я с некоторым уже любопытством рассматривала приехавших гостей, жен их и детей. В самые сумерки вошел к нам дворецкий с веселым видом.
Положа перед матерью на стол изрядной величины кожаный мешок, он сказал:
– Это все серебряные деньги, и пан Турбон дарит его вам обеим за сказанные услуги - одною отцу, а другою сыну. Однако благодеяния его сим не ограничатся. Дня через два или через три, когда поразъедутся гости, он велит лучшую хату на хуторе очистить для вас и постарается - сколько теперь ему можно будет - сделать жизнь вашу веселою. Вам в новом жилище прислуживать будут работник и работница. Прощайте!
Мать моя с восхищением считала и пересчитывала деньги и не могла довольно прославить щедроту панскую.