Гарман и Ворше
Шрифт:
— Смирно! Да вот снова это самое! — воскликнула Ракел и посмотрела вперед. — Но нет! Нет! Вы не имеете права!
— Разрешите мне теперь сказать кое-что о вас, фрекен Гарман, — сказал Якоб Ворше, набравшись смелости. — Ни я, ни кто-либо другой из вашего окружения не сможет по-настоящему выполнить то, чего вы требуете. Но я назову вам одного человека, который сможет: это вы сами! У вас, фрекен Гарман, имеются все условия, которых нам всем недостает!
— Я? Женщина? Хуже того: «девушка хорошего общества»? — Ракел посмотрела на него с величайшим удивлением. — Но каким
— Вы должны писать.
Ракел удивленно и недоверчиво взглянула на него.
— Я слышу это не в первый раз. Некоторые говорили мне это раньше; сейчас писательство считается чем-то вроде дурной привычки всякой эмансипированной женщины.
Якоб Ворше сильно покраснел.
— Я мог стерпеть, когда вы назвали меня трусом, фрекен Гарман! Но когда вы предполагаете или делаете вид, что предполагаете, будто я отношусь ко всему этому так несерьезно, как… — Он вскочил.
— Нет, нет! Не уходите, прошу вас! — воскликнула Ракел с тревогой и положила руку на его руку. — Я сказала это без злого умысла, но я так недоверчива; простите! И, пожалуйста, забудьте эти слова! Но… Неужели вы в самом деле считаете, что мне следовало бы писать?
— Без сомнения! — отвечал Ворше. Он сразу смягчился. — Вы сидите дома, и у вас множество оригинальных мыслей, у вас есть энергия, которая преодолеет любую трудность, а уж в смелости вам отказать никак невозможно!
Среди суеты окружавшего их шумного бала вдвойне удивительными показались ей эти ободряющие слова, которые сразу открывали новые перспективы.
— Но что же я стала бы писать? Что я знаю такого, чего уже не знают без меня? Нет! Нет! Вы ошибаетесь, господин Ворше! Я не могу! — Она поглядела на свой бальный туалет, и весь этот разговор показался ей глупым.
— Предугадать заранее, что вы будете писать, конечно невозможно… — отвечал он. — Но одно ясно, что бесконечно многое мир может узнать от женщины, и он ожидает такой возможности. Вам стоит только пожелать! Вы переживаете в настоящее время кризис, и это кризис брожения, созревания…
— Мне кажется, вы рассматриваете меня больше как химический состав, чем как человека, и еще того меньше как светскую женщину! — сказала, смеясь, Ракел.
— Возблагодарим богов за то, что вы так мало похожи на светскую женщину! — откровенно сказал Якоб Ворше.
В это время начался новый танец, и кавалер Ракел увел ее.
Якоб Ворше с минуту поглядел ей вслед, затем взял пальто и ушел домой.
Он хорошо понимал, что, разбудив в ней эту мысль, он еще более отдалял всякую возможность того, что составляло тайную мечту его жизни. Но он был твердо убежден, что иначе прекрасные способности Ракел совершенно заглохнут в этом затхлом окружении; во всяком случае он верил, что был совершенно честен перед самим собой, когда говорил, что не хочет останавливать ее, мешать ей выйти на путь, по которому, как он чувствовал, она должна идти. Он не хотел останавливать ее даже если бы, помешав ей идти своим путем, он мог добиться наивысшего счастья.
Но когда он пришел домой в свои пустые комнаты, ему стало тяжело. Он почувствовал, что если только Ракел вполне поймет,
В задней пристройке еще горел свет. Было не более одиннадцати часов. Якоб Ворше пошел к матери, которая уже была в ночном халате; она причесывала на ночь свои жиденькие волосы.
Не удивительно, что глаза доброй фру Ворше засветились гордостью, когда ее высокий, красивый сын вошел к ней во фраке. Но он бросился на диван, закрыл лицо руками и сказал:
— Ах, матушка, матушка!
Совсем как в далекие школьные годы, когда он, бывало, совершал что-нибудь явно глупое, мадам Ворше погрозила кулаком какому-то незримому врагу и пробормотала:
— Ну, мыслимое ли дело, чтобы мальчик приходил домой в таком виде?
Она сказала это совсем тихо, про себя, подошла к нему, прижала его голову к своей груди и, поглаживая пальцами его волосы, повторяла с непоколебимой уверенностью:
— Да, да, мой мальчик! Только будь спокоен: все еще как-нибудь уладится.
Ракел тоже охотно уехала бы домой сразу, но фру Гарман слыхала, что новый повар клуба славится умением как-то особенно приготовлять филе, и поэтому осталась дожидаться ужина.
Наконец зима поползла по озерам на север, как ленивое чудовище с длинным пушистым хвостом из блестящих снежинок и мелких сине-черных льдинок.
И сразу же по ее следам ворвалась весна. Немало потратила она труда, чтобы разукрасить зеленью и принарядить природу на короткое время, пока чудовище опять не приползет обратно с новым снегом и новым блестящим льдом.
Было четырнадцатое мая. Дядюшка Рикард ехал на своем Дон-Жуане по городской дороге из Братволла. Завтра предполагался большой праздник в Сансгоре. Корабль собирались спустить с верфей в полдень, а вечером должен состояться большой ежегодный бал.
Старик задумался, а Дон-Жуан выступал как на параде, поворачивая в разные стороны свою красивую голову. Ветер, порхавший вдоль берега, перебрасывал за шею пряди его гривы и шевелил пышными волосами хвоста. Дорога шла вдоль зарослей вереска, хорошо обработанных участков, болот, пустырей, заваленных гранитными глыбами. Ни одного деревца не было видно на множество миль вокруг, куда только хватал глаз, а глаз видел далеко-далеко: и море, и равнины, и даже первые отроги гор за много миль в глубь страны.
На всей этой влажной земле было так много жизни, которая рвалась наружу, столько ароматов, которые поднимались ввысь, столько оттенков, которые переплетались между собой, столько легких облаков тумана, которые плыли над водой, висели над пашнями и ложились на болота; в ясном солнечном воздухе суетилось множество жаворонков, которые пели в вышине, множество чибисов, которые гонялись друг за другом, множество поморников, бекасов, скворцов, диких уток; все было наполнено жизнью и ликующей деятельностью, а вдали, на западе, лежала сияющая полоса золотого песка вдоль темно-синего моря.