Гарвардская площадь

Асиман Андре

– Это еще что такое? – осведомился я.

Он ответил одной лишь улыбкой.

– Вы что, теперь колотите друг дружку? – спросил я, пытаясь сохранять небрежный тон. Не стал бы спрашивать, если бы хоть подозревал истину.

Он не ответил. Потом, через несколько секунд, едва ли не невпопад обронил:

– Случается.

– Случается?

– Нам нравится.

– Чего?

– Кому-то нужны наркотики. Другим – алкоголь. А ей нравится меня шлепать.

– А тебе, что ли, нравится, когда она тебя шлепает?

Я не верил собственным ушам.

Он призадумался, как будто этот вопрос просто не приходил ему в голову. Это каким надо быть идиотом, чтобы задавать

подобный вопрос берберу?

– Я не против, – произнес он.

– Вы оба больные.

– Точно.

До какой степени саморазрушения он докатился?

Долго оно так продолжаться не могло. Леони порвала с ним однажды вечером прямо в кафе «Алжир». Влетела через заднюю дверь, подошла к нашему столику, выпалила: «Ecoute, c’est fini»^[34], выдала ему полиэтиленовый мешок, куда были сложены какие-то его вещи, и вышла.

– Все со мной так, – произнес он. – Либо захлопывают дверь перед носом, либо приносят останки. Как будто мне только и нужно, что останки и исподнее.

И он со всей силой своего остервенения метнул мешок в сторону кухни. Из кухни вышел хозяин кафе, подошел к нашему столику и сказал:

– Если так и дальше пойдет, не будете вы сюда больше приходить.

– Что я тебе говорил? – Калаж повернулся ко мне, даже не взглянув на хозяина. – В итоге все захлопывают дверь.

Меня эта сцена страшно расстроила, потому что я не только вспомнил о том, сколько раз давал себе слово захлопнуть перед ним дверь и не иметь с ним больше ничего общего, но и о том, как Гарвард едва не хлопнул дверью в лицо мне самому.

6

Я стал избегать Калажа. Возможно, меня от него отдалили мои преподавательские обязанности – семестр был в самом разгаре. Возможно, я по своим ощущениям принадлежал Гарварду сильнее, чем сам себе давал это понять. На заседании комиссии по выставлению оценок по истории и литературе я сделал одно предложение, связанное с качеством дипломных работ. Кто-то высказал возражение, я обосновал свою точку зрения, провели голосование, мое предложение приняли. Я был одновременно отмечен и отмщен. Хватило этого леса единодушно поднятых рук, и я внезапно ощутил прилив любви к Гарварду, к возможности жить плечом к плечу с сообществом американцев.

Кроме того, в жизнь мою вроде как вступала новая женщина, Эллисон, хотя я пока плохо понимал, к чему все клонится. Мне не хотелось, чтобы Калаж видел нас вместе, как не хотелось показывать ему, каким я стал, как я себя вел и даже говорил, когда был с ней рядом. Он бы наверняка заклеймил меня за выпендреж и позерство – решил бы, что мне приспичило занять почетное место в обществе, как оно в моих глазах приспичило Клоду, – возможно, так оно и было. Комизм ситуации заключался в том, что среди завсегдатаев кафе «Алжир» я так же позерски выпячивал свою средиземноморскую сущность, как и среди белых англосаксов в Лоуэлл-Хаусе.

Тревожила меня и еще одна вещь, которая сделалась только отчетливее в присутствии Эллисон. Я не только не хотел, чтобы Калаж видел меня с ней; не хотел я и чтобы она видела меня с ним. Она была откровенной, открытой, прямолинейной и свободомыслящей во многих неочевидных смыслах, она готова была пробовать многое из того, что не принадлежало к миру, в котором она выросла. При этом в ней не было ни капли снобизма, хотя про нее и можно было такое подумать, хотя бы даже потому, что она вращалась в кругах, где утонченным было все и не было нужды задумываться о цене, пусть даже порой и случалось притворяться, что вы задумались. Она знала, какие вещи ей нравятся и к каким она привыкла,

и, как правило, была не в курсе существования их более простых и дешевых аналогов, которые приобретали все остальные. Семейство ее всегда путешествовало первым классом – ей даже в голову не приходило, что можно согласиться и на экономический. Она в жизни не видела задней части салона самолета и не задумывалась, что можно сидеть в тесноте – там, где летают все остальные. При этом она была неизменно тактична. В жизни не заказывала больше двух напитков, чтобы не запьянеть; я же не заказывал больше двух напитков, потому что тогда у меня не осталось бы денег поужинать. Ей и в голову бы не пришло, что, если бы мне пришлось три дня подряд покупать по четыре порции спиртного нам обоим, я бы разорился вчистую. При этом она была на удивление рассудительна, и, один раз услышав об остальном человечестве и его скудном бюджете, она тут же внесла в свой подход необходимые коррективы с той беспроигрышной легкостью, с какой богатый человек одевается попроще, когда едет на окраину навестить бедных родственников. Помимо прочего, она видела людей насквозь и могла с одного взгляда отличить беспечного бездельника вроде меня от закоренелого бродяги вроде Калажа.

Ко мне в квартиру на Конкорд-авеню Эллисон явилась сразу после полудня в Йом Кипур. Ненамеренно, понятно, да и меня этим не то чтобы как-то побеспокоила, потому что никакого Кипура я не соблюдал отродясь. Просто и в этом нашло свое отражение то, какая пропасть разделяла наши миры. Когда она позвонила в домофон сразу после полудня, я мигом пригласил ее подняться; разобрал, что голос женский, а чей именно – не признал. Когда она вошла в своем оранжевом платье, я страшно удивился. На мне были шорты, футболка – я только что вернулся с пробежки. Весь вспотел. Выглядел, видимо, страх как неопрятно. Попросил ее присесть, пожалуйста, на диван, почитать какую-нибудь книгу, а я буквально за секундочку приму душ и переоденусь.

Ее это ни капельки не смутило. Видимо, в ее представлениях она вовсе не пришла ко мне домой – она заглянула к тьютору из Лоуэлл-Хауса в его берлогу за пределами кампуса. Отсюда эта раскованная заходи-ко-мне-в-любой-момент-как-надумаешь неофициозность ее визита и легкость, с которой она ко всему приноровилась.

– Вот что: вы умеете варить эспрессо? – спросил я из глубин своего смущения и смятения.

Эспрессо она любила, а вот варить не умела.

– Пять минут, – сказал я. – Сооружу нам два потрясающих латте.

Я пытался сделать так, чтобы ситуация не возбудила меня недолжным образом.

Она, видимо, внимательно оглядела мой книжный шкаф: я еще и воду не успел пустить, а она уже крикнула – ну ничего себе, у меня есть полное первое издание «A la recherche du temps perdu»^[35]. А она его читала? – крикнул я в ответ из-за закрытой двери, порешив, что, если ее не смущает необходимость перекрикиваться с едва знакомым человеком, пока он принимает душ, так уж не мне жаловаться.

– Да, – ответила она.

– Полностью?

– Да.

Потом – молчание. Может, она разденется и войдет ко мне в душ? Мысль эта отозвалась внезапной дрожью, которую трудно было укротить, – да часть души и не хотела ее стреноживать. Может, выйти из душа голышом? Или окажется, что она уже устроилась в постели, лежит голая у меня под одеялом, разбросав одежду по полу на пути к спальне – в качестве преамбулы к тому, что меня ждет дальше? Мне страшно было еще что-то сказать или крикнуть – чего доброго, голос выдаст мое возбуждение. Знал я одно: согласно правилам Калажа, если я возбудился до такой степени, то и она тоже.