Гарвардская площадь
Шрифт:
– Дверь я никогда не запираю, – сообщил я.
Она вошла, когда кофе уже почти сварился, сказала, что ей нравится запах, прикрыла сперва свою дверь, потом мою.
– Я вообще люблю, когда вы готовите кофе.
– А я люблю, когда вы по утрам жарите бекон.
Возможно, тем самым мы поделились знанием, что исподтишка наблюдаем друг за другом в надежде, что другой этого не заметит до того момента, когда обоих обуяет неодолимое желание в этом признаться.
– А мы вас никогда не приглашали, – произнесла она как бы извиняясь, и в тоне
– А я – вас. – Имея в виду, что мы квиты, ущерба не нанесено, никто не обиделся. – Просто вы там живете своей жизнью, не хотелось мне изображать назойливого соседа.
Она подумала.
– Вы не так про нас думаете, – произнесла она.
Когда вода закипела, я ей показал, как переворачивать кофеварку. Несколько растянул весь процесс – пусть посмотрит на то, чего еще никогда не видела.
– Кофе мягче получается, хотя он довольно крепкий, – пояснил я.
Потом мы слушали Брамса. Пили латте.
– У Брамса такая осенняя музыка.
– Да, – согласилась она, – очень осенняя музыка.
Особенно подходящей для нас обоих в этот предвечерний час в преддверии зимы музыку сделал звук кларнета, срывавшийся в причитание, но пытавшийся сохранить безмятежность.
А я все думал: если я ее поцелую, я переступлю черту?
Что-то сказало мне, что переступлю.
А спорить у меня сил не было.
Динамо-машинка моя остановилась. Калаж назвал бы мою собеседницу la quarante-trois[38].
Как я завидовал семейной жизни Квартиры 43.
Через несколько дней я увидел Калажа в «Харвесте». Я был с другой женщиной. Одной из своих студенток из Гарвардской вечерней школы. Она была меня старше и итальянским у меня занималась перед поездкой в Италию следующим летом. Итальянка в третьем поколении, темноволосая, смуглокожая, с красивыми губами, которые красила слишком густо. Однажды вечером после занятий она дождалась, когда все выйдут из аудитории, и спросила, не соглашусь ли я с ней поужинать. «Почему бы нет», – согласился я, тщательно скрыв удивление.
– Когда вам будет удобно? – спросила она.
– Я сегодня свободен, – ответил я, пытаясь развеять ее скованность: я заметил, что ей несколько неловко.
Сегодня у нас было второе свидание.
«А где же Эллисон?» – осведомился Калаж, попросту приподняв одну бровь. Я пожал плечами, отвечая: «Давай не будем об этом. Не сложилось». Он как можно незаметнее дернул плечом, имея в виду: «Ну ты даешь. Вечно все портишь». Я склонил набок голову, как бы признавая: «Ну чего тут поделаешь? C’est la vie[39]». Пока мы обменивались этими репликами, он пытался очаровать мою новую знакомую. «Нет, не из Саудовской Аравии – с моей-то кожей? Нет, и не из Алжира, не из Марокко, а из городка под названием Сиди-Бу-Саид, самого красивого из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии…»
Она была очарована. На миг мне представилось,
– Очень рад, что довелось с вами познакомиться, – сказал он, – потому что мы, скорее всего, больше никогда не увидимся.
Ошарашенный взгляд. Почему?
– Я уезжаю.
– Надолго? – спросила она.
– Навсегда, – ответил он.
Вопросительное движение моих глаз с вопросом: «Когда?»
– Через неделю.
А потом, как всегда, уходя, он отрывисто пожелал нам bonne soiree и удалился. Решил, что мне нужно побыть с ней наедине.
Я видел, как, выходя из ресторана, он огибает подковообразный бар, как выходит на улицу, останавливается, складывает ладони у губ, закуривает. С сигаретой во рту он зашагал по Брэттл-стрит, двигаясь медленно, задумчиво, неуверенно, будто бы еще не решив, направится ли он в «Касабланку» или задержится тут еще немного, посмотрит вокруг, ведь не исключено, что это последний раз.
– Странный тип, – заметила она.
– Очень странный.
– Ваш друг?
– Вроде того.
Он снова попался мне на глаза, когда обогнул патио – видимо, шел в «Касабланку», а оттуда, наверное, перекочует обратно в «Алжир». По непонятному наитию я запечатлел в памяти, как он пересекает задний двор на пути в «Касабланку». А потом забыл запечатленное. Я уже думал о совсем других вещах, когда мне вдруг пришло в голову, что, наверное, мне удалось избежать слезливых прощаний, объятий, дурацких шуточек, призванных растворить ком в горле. Как будто даешь умирающему другу огромные дозы морфия, тем самым уклоняясь от его скорбного «прощай» в полном сознании.
Почему я сказал «вроде того», если должен был бы уяснить уже давно, что за все эти годы в Гарварде не было у меня человека роднее?
Он позвонил три дня спустя. Я сидел у себя в кабинете со студенткой, мы обсуждали ее работу. Он знал правила.
– Буду задавать вопросы, отвечай «да» или «нет».
– Да, – откликнулся я.
– Можем увидеться совсем скоро?
– Нет.
– Можем увидеться через час?
– Нет. Я на работе.
– Можно я тебя заберу через пару часов?
Вот уж чего мне совсем не хотелось допускать.
– Нет.
– Ладно, тогда вечером позвоню.
Позвонив вечером, он мне сообщил, что днем ему нужен был переводчик для интервью в Иммиграционной службе. Чего ж он прямо-то не сказал? «Сам не помнишь? Ты не мог говорить». Да оно всяко неважно, потому что Зейнаб поехала с ним в центр и все перевела. Вот только с мужчиной, да еще и гарвардцем, ему бы было спокойнее. То, что он пришел с женщиной и тоже арабкой, могло произвести неверное впечатление, особенно в связи с аннуляцией брака и всем прочим. Визит в любом случае оказался коротким. Его дело закрывают.