Гашек
Шрифт:
Его раздражение и гнев обрушивались на головы руководителей левых социал-демократов, в нерешительности и политической наивности которых он видел остатки традиций чешской политической кружковщины. «Привыкли больше трепать языком, чем дело делать. В этом всегда была наша трагедия», — горько сетовал он.
Но когда Шура предлагала уехать в Россию, Гашек не хотел об этом и слышать: «Государственные органы знают, что я вернулся, и назад нас уже не выпустят. Пришлось бы бежать. Нашей ситуации советские товарищи не поймут, решат, что я заслоняющийся от борьбы предатель».
Корни создавшегося плачевного положения Гашек видел в традиционной слабости и компромиссном характере чешской политики.
В канун нового, 1920 года он посылает в «Право
К чему эти длинные тирады? Чем вы били на самом деле?
Я растерялась. Нащупала в кармане некролог и смущенно пролепетала: «Простите ради бога — пьяницей с пухлыми руками!»
Горько-иронический, даже сентиментальный, тон заключительной фразы объясняется тем, что новелла возникла в августе 1920 года в Иркутске, когда в руки Гашека попал экземпляр аграрной газеты «Венков» («Деревня») от января предыдущего года. Мало кому из смертных доводилось прочесть собственный некролог. Гашеку представилась такая возможность. Но озаглавлен некролог был не слишком лестно: «Предатель». Автор заметки, бывший сотоварищ Гашека, поэт Ярослав Кольман-Кассиус, под впечатлением ложного известия о его бесславной смерти в Одессе нарисовал портрет шута и «пьяницы с пухлыми руками», который всегда охотно предавал все, что имел: жену, родину и искусство.
Особенно задело Гашека то, как бывшие друзья объясняли его богемные привычки: «В посмертном воспоминании, которое посвятил мне приятель, меня называли пьяницей и акробатом, превращающим жизнь в цирковое представление. Назвали и шутом. „Гашек-шашек“ [120] , — так меня дразнили уличные мальчишки еще до того, как я начал ходить в школу, и потому прозвище ничуть меня не удивило. При жизни я тоже любила подпускать шпильки и наговорила кое-кому из ближних немало колкостей. Но я принципиально поддевала только живых. Критиковала резко и высмеивала все, с чем они осмеливались предстать перед судом общества. Однако грязного белья их частной жизни не ворошила. Не цеплялась за го, что господин NN имел любовницу и выпил лишнего там-то и там-то. С меня хватало, что он произнес то-то и то-то».
120
Шашек — по-чешски: шут, клоун.
В «Унионке», куда Гашек ежедневно ходит писать, он обещает Лонгену за небольшой задаток веселую одноактную пьеску для сцены в «Адрии». Но потом, забыв про это обещание, принимает ангажемент в кабаре «Семерка червей», директор которого за веселый номер в программе предлагает ему 100 крон с каждого выступления и тут же выдает 500 крон аванса. Очевидно, Гашеку льстило, что он снова будет выступать на сцене. В «Семерке» он читает очередную ироническую «исповедь» — фельетон «Как я встретился с автором своего некролога», который за несколько дней до этого с сенсационным подзаголовком «Тайна моего пребывания в „России“ напечатал шеф-редактор „Трибуны“.
Дирекция кабаре расклеила афиши, на этот раз сообщалось, что писатель Ярослав Гашек будет в «Семерке червей» рассказывать о своем большевистском прошлом. Но ожидаемой сенсации не получилось. Посетители увидели не «забрызганного кровью» советского комиссара, укрощенного и теперь выступающего в буржуазном кабаре, а добродушного, усталого человека в измятом костюме.
Бывший анархист
121
Мареш Михаил (настоящее имя — Йозеф (1893—1971) — чешский писатель и журналист; принимал участие в анархистском движении; впоследствии — коммунист, сотрудник газеты «Руде право».
В ложе полутемного зала сидел человек, в котором он узнал Ярослава Гашека, товарища по анархистскому движению. На стуле рядом с ним стояли стакан и бутылка содовой. Мареш, стараясь скрыть смущение, подарил ему экземпляр только что вышедшего сборника своих стихов. Послушаем, как он сам описывает эту встречу: «Гашек не уделил стихам ни малейшего внимания. С отсутствующим видом полистал тоненькую книжку. В его облике ощущалась какая-то напряженность, лицо было неподвижно. Положил книжку рядом с бутылкой содовой и сказал негромко, даже не взглянув в мою сторону: „Ага, стишки… Хотят тут превратить меня в балаганного шута, — добавил он со вздохом. — В этом мире можно обрести свободу, только если тебя признают идиотом. — Он медленно провел рукой по лицу, точно стирая заблудшую капельку пота. И произнес коротко, плотно сжав губы: — Сволочи!“ Признаюсь, я был растерян, — повествует далее Мареш. — Сказал ему, что должен зайти в дирекцию. Но Гашек мне уже не отвечал. Несколько мгновений оцепенело смотрел сквозь меня, потом закрыл глаза и как-то осел в кресле.
Когда я минут через двадцать вновь проходил мимо ложи, Гашек сидел там, опираясь обоими локтями на барьер и закрыв лицо ладонями. Спал? Плакал? Не знаю. Но явно не хотел ничего ни видеть, ни слышать».
Шутки и мистификации прежнего прославленного юмориста утратили непринужденность и легкость. Часто он приходит усталый, помятый, в нечищенной обуви, выступления его становятся все более небрежными. Директор кабаре просит Гашека рассказать в конце концов что-нибудь из своего большевистского прошлого. Тот отнекивается. Потом объявляет на воскресное утро серьезную лекцию «О нравах и жизни в Монголии». Публика полагает, что это шутка, что разговор будет касаться политики, но Гашек нудно рассказывает о географических особенностях Сибири; ожидаемых острот, иронических намеков в адрес Советской власти так никто и не дождался. После этого «представления», состоявшегося 16 января 1921 года, с ним расторгли контракт.
Полицейскому осведомителю, который через несколько дней наводил о нем справки, было сказано, что «Гашек — человек совершенно бесхарактерный, всегда готовый пойти туда, где ему больше заплатят».
Согласно иным свидетельствам волна шовинистической ненависти и вражды зашла так далеко, что на Вацлавской площади его окружили бывшие легионеры и угрожали избиением.
В нем пробуждается меланхолия, ощущение одиночества.
Грустные воспоминания озаряют прошлое, и в Гашеке вновь вспыхивает щемящая нежность к Ярмиле и сыну. Первая встреча бывших супругов проходит мучительно. Гашек впервые понимает, что никогда не сможет искупить своей вины перед Ярмилой, и по-детски бесхитростно борется за утраченную любовь, за право увидеться с мальчиком.
Он оказывает Ярмиле знаки внимания, заверяет о искренности своих чувств, пытается пробудить ее литературное честолюбие. Просит помочь связями и знакомствами; а как только ему удается укрепиться в редакциях, пытается устроить и ее рассказы, буквально терроризируя ими преданных ценителей своего таланта. Он всеми силами стремится вытравить из сознания Ярмилы память о том, что их отношения были прерваны, что между ними пролегла целая вечность, полная бурных событий. В письмах снова звучат старые обещания и просьбы о прощении. Свою возобновленную интимную близость с Ярмилой он поэтически назвал «прекрасным маем на склоне лет».