Гасиенда
Шрифт:
Бетанкур, остановившись на пороге, храбро втянул носом воздух. Взглядом знатока окинул стены.
– Отличный образчик, - сказал он, с улыбкой оглядывая фреску, - просто замечательный... Чем они старее, тем они, естественно, лучше. Достоверно известно, - сказал он, - что испанцы нашли в пулькериях, построенных еще до завоевания, настенные росписи... И всегда на них изображается один сюжет: история пульке. Так с тех пор оно тут продолжается. Ничего никогда не кончается, - сказал он помахивая красивой тонкой рукой, - все продолжается, и продолжаясь, постепенно теряет свой прежний облик.
– По-моему, это тоже своего рода конец, - сказал Карлос.
– Разве что
В одиннадцатом часу появился дон Хенаро, он ехал в деревню, хотел еще раз повидать судью. Свет нас сегодня не баловал: солнце то ярко светило, то пряталось за облаками и донья Хулия, Андреев, Степанов, Карлос и я отправились гулять по крышам гасиенды, откуда открывался вид на гору и необозримые пространства пестрых, как лоскутно одеяло, полей. Степанов - у него был с собой портативны фотоаппарат - снял нас здесь вместе с собаками. Где только он нас не снимал: и на ступеньках лестницы с осленком, и индейскими ребятишками, и у источника, и на самой дальней, длинным уступом огибающей гору площадке старого сада, той самой, куда удалился дед дона Хенаро, и перед закрытой часовней (Карлос изображал там набожного толстяка священника), и в патио в самом конце той площадки, где сохранились развалины каменной купальни, оставшиеся еще от старых монастырских построек, и в пулькерии.
Всем нам порядком надоело сниматься, и мы перегнулись через парапет и стали смотреть, как дон Хенаро собирается в путь... Он вмиг скатился с лестницы - индейские мальчишки, пропуская его, посыпались в разные стороны, - вскочил на арабскую кобылу, слуга, державший ее под уздцы, тут же их отпустил, сел на коня, и дон Хенаро вихрем понесся со скотного двора, а за ним, метрах в пяти, тяжело скакал его слуга. Псы, свиньи, ослы, женщины, младенцы, ребятишки, цыплята - все бросились перед ним врассыпную; солдатики распахнули тяжелые ворота, и хозяин и слуга на бешеной скорости вылетели со двора и скрылись в ложбине - дорога тут резко шла вниз.
– Без денег судья не отпустит Хустино, я это знаю, и все это знают. И Хенаро это знает не хуже меня. Но он все равно не отступается, - журчала донья Хулия, в ее ровном голоске слышалось безразличие.
– Все-таки небольшая вероятность есть, - сказал Карлос.
– Если Веларде даст распоряжение, вы сами убедитесь, Хустино вылетит из тюрьмы - вот так! и, щелкнув пальцами, выстрелил воображаемой горошиной.
– Правда ваша, но какой куш придется отвалить Веларде!
– сказала донья Хулия.
– Ужасная досада, съемки так хорошо пошли, и на тебе...
– Она скосила глаза на Степанова.
– Момент, еще момент, не двигайтесь!
– попросил он, навел аппарат, нажал кнопку и тут же отвернулся и наставил объектив на какого-то человека в нижнем патио. Висенте - сверху его грязная белесо-серая фигура на фоне грязной изжелта-серой стены казалась приплюснутой к земле, - нахлобучив на глаза шляпу и скрестив руки на груди, стоял, к двигаясь с места. Простоял так довольно долго, уставившись перед собой в одну точку, потом решительно направился к воротам, но, не дойдя до них, остановился и снова уставился в одну точку, арка ворот, как рама, окаймлял его фигуру. Степанов сфотографировал его еще раз.
– Не понимаю, почему он помешал Хустино убежать пусть бы тот хотя бы попытался... как-никак они дружили. Чего я не понимаю, так это почему он погнался за ним?
– спросила я Андреева - он шел поодаль от всех.
– В отместку, - сказал Андреев.
– Посудите сами, друг так коварно предал тебя, да еще
Через два часа дон Хенаро со слугой вернулись; они ехали шагом, но перед самой гасиендой подхлестнули лошадей и промчались на скотный двор таким же бешеным галопом как и умчались отсюда. Прислуга, пробудившись от спячки, засуетилась, забегала взад-вперед, вверх-вниз по лестницам живность, как и прежде, пустилась от них наутек. Трое индейских мальчишек кинулись ловить кобылу за уздцы, но Висенте опередил всех. Кобыла мотала головой, норов вырваться, и Висенте плясал и скакал вместе с ней, не сводя глаз с дона Хенаро, но тот легко, как акробат, спрыгнул на землю и ушел в дом лицо его было совершенно непроницаемо.
Ничего не изменилось. Судья, как и прежде, требовал две тысячи песо, иначе он не соглашался выпустить Хустино. Наверняка именно такого ответа и ждал Висенте. Весь день он просидел у стены, безвольно уронив голову на колени нахлобучив шляпу на глаза. Полчаса не пройдет, как дурные вести дойдут до последнего работника на самом дальнем поле. За столом дон Хенаро не проронил ни слова - он ел и пил в такой спешке, будто боялся упустить последний поезд и сорвать путешествие, от которого зависит вся его жизнь.
– Этого я не потерплю, - вырвалось у него, и он стукну кулаком по столу, едва не разбив тарелку.
– Знаете, что этот дурак судья мне сказал? Спросил, чего ради я так хлопочу из-за какого-то пеона. Не учите меня, о чем мне хлопотать сказал я ему. А он мне: "Я слыхал, у вас снимают картину, где люди убивают друг друга". Так вот, мол, у него в тюрьме полным-полно людей, которых давно пора расстрелять, и он будет только рад, если мы перестреляем их на съемках. Он, мол, никак не возьмет в толк, зачем убивать людей понарошку, когда сколько нам нужно убить, столько он нам и пришлет. И Хустино, он считает, тоже надо расстрелять. Пусть только попробует! Но и двух тысяч песо ему от меня не дождаться!
На закате, гоня перед собой ослов, возвратились работники с полей. В бродильне индейцы наполняли готовым пульке бочки, заливали в вонючие чаны свежий сок. И снова певучие, протяжные голоса считали бочки, и снова бочки с грохотом летели вниз по каткам - наступала ночь. Белое пульке лилось рекой по всей Мексике индейцы будут глотать это мертвенно-бледное пойло, будут пить из реки, чьи воды несут забвение и покой, деньги серебристо-белым потоком потекут в правительственную казну, дон Хенаро и другие владельцы гасиенд будут бушевать и чертыхаться, партизаны будут совершать налеты, а властолюбивые политики в столице будут воровать что ни попадет под руку, чтобы купить себе такие же гасиенды. Все было предопределено.
Мы провели вечер в бильярдной. Приехал доктор Волк, просидел целый час у постели Успенского - у него воспалилось горло, мог начаться тонзиллит. Доктор Волк обещал его вылечить. А пока он играл на бильярде со Степановым и с доном Хенаро. Доктор он был замечательный, самозабвенный, безотказный; сам русский, он откровенно радовался тому, что может опять побыть с русскими, что ему достался не слишком тяжелый пациент и что он может еще и поиграть в бильярд, а он это очень любил. Когда подошла его очередь, он с широкой улыбкой навис над столом, чуть не лег на зеленое сукно, закрыл один глаз, повертел кий, прицелился и снова повертел кий. И, так и не ударив, распрямился, улыбаясь, зашел с другого боку, прицелился, чуть не распластавшись на зеленом сукне, стукнул по шару, промахнулся - и все это не переставая улыбаться. Потом бил Степанов.