Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Ложась спать, он сказал себе вслух:
— А Клотильда, видно, ошиблась! Урожденная Прахт тоже может ошибиться, совсем как Гомер.
Впервые случилось, что он крепко спал, когда постучался шофер, ежедневно отвозивший его в контору. Фабиан не поехал, сославшись на нездоровье, и обещал позвонить туда после обеда. «Вино-то было хорошее, — подумал он, — но что меня дернуло пить виски?»
В час дня к нему опять постучались, и в комнату вошел долговязый Фогельсбергер.
— Гауляйтер просит господина правительственного советника
— Весьма польщен, — отвечал Фабиан. — Постараюсь не обмануть его ожиданий.
Значит, надо поскорее бриться, принимать ванну, облачаться в парадный костюм — словом, спешить.
— Вы можете не торопиться, господин правительственный советник, моя машина ждет у дверей. А я пока спущусь вниз и выпью виски.
— Брр! Не пейте виски, это очень вредно! — предостерег его Фабиан.
— Вы себе и представить не можете, как мы кутили сегодня ночью! — воскликнул Фогельсбергер.
За обедом Фабиан мало-помалу пришел в себя, но он был не в ударе, и сколько-нибудь значительные мысли ему не приходили в голову. Он утешал себя тем, что гость из Берлина и сам прекрасно разбирается во всех этих вопросах. Суть дела заключалась в том, что гауляйтер, если Фабиан правильно понял, хотел превратить городской аэродром в аэропорт международного значения.
Перед десертом гауляйтер поднял бокал за Фабиана.
— Теперь особый тост за нашего достопочтенного правительственного советника, — произнес он, склоняясь над столом, чтобы чокнуться с Фабианом. — Сегодня утром я получил извещение, что фюрер произвел вас в обер-штурмфюреры.
Фабиан поднял бокал, щелкнул каблуками и стал принимать поздравления присутствующих. Его знобило, еще немного — и на глаза у него навернулись бы слезы. Как он торжествовал!
Первой мыслью его была Криста. Такое назначение означало признание его способностей, и Кристу это, вероятно, обрадует. Во всяком случае, ей не придется краснеть за него. Что касается самого Фабиана, то он был до глубины души счастлив, хотя звание обер-штурмфюрера соответствовало чину капитана, который он уже имел в армии. Но все равно начало было многообещающее.
Через несколько дней, после того как в газетах появилась заметка о присвоении ему звания, стол Фабиана оказался заваленным поздравительными телеграммами и письмами. В бюро тоже с утра до вечера толпились поздравители. Даже Клотильда сочла нужным поздравить его. «В такой день голос вражды и неприязни должен смолкнуть» — так начиналось ее поздравление.
Но в то же время он получал — этого следовало ожидать — и анонимные письма: одно письмо было настолько резким, что он не решился кому-либо показать его. И под ним опять стояла подпись: «Не-известный солдат».
Поскольку в этом письме содержались
Письмо, которое Фабиан больше никому не показывал, гласило:
«В Библии говорится о непростительном грехе: это грех против святого духа. Те, кто продал душу, будут повешены на самой высокой виселице! Одумайтесь, доктор Фабиан, пока не поздно!
Не оскверняйте вашу душу, служа жалкой кучке преступников, ибо вам этот грех не простится. Одумайтесь, доктор Фабиан, пока еще есть время!»
Марион медленно поднималась по ступенькам епископского дворца. Выпал свежий снег, и когда она очутилась наверху и нерешительно обернулась, то увидела на ступеньках четко отпечатавшиеся следы своих ног. Она постояла, чтобы перевести дыхание. Теперь, когда она уже отважилась прийти сюда, отступления быть не могло, хотя мужество, которое только что наполняло ее сердце, рассеялось как дым. Она принадлежала к тем людям, которые всегда держатся смело, даже дерзко, но в решительный момент обессиливают от страха.
Из двери на верхней площадке вышел дежурный в черном мундире, с револьвером на боку; он с любопытством оглядел ее. В ту же секунду в Марион проснулась безмерная, несказанная ненависть, и мужество вернулось к ней. Она объяснила дежурному, что хочет видеть гауляйтера, и тот, еще раз окинув ее любопытным и одобрительным взглядом, распахнул перед нею дверь. Гауляйтер неоднократно заявлял, что принимает всех без исключения, но очень редко кому-нибудь удавалось переступить порог, отделявший его кабинет от комнаты адъютанта.
Марион приложила все усилия, чтобы выглядеть как можно красивее и привлекательнее. Дорогая шубка окутывала ее стройное тело, меховая шапочка была сдвинута на затылок, оставляя открытыми черные, как смоль, волосы, падавшие на большой красивый лоб. Туфли, перчатки, все мелочи, дополняющие дамский туалет, — все было безукоризненно.
Странная тишина в вестибюле и весь его вид поразили ее. Входя сюда с улицы, человек попадал точно в какой-то иной мир. Стены сверху донизу были расписаны святыми, пророками, аллегорическими фигурами, отчего все здесь дышало благолепием и святостью. Казалось, это преддверие рая. Марион с детства не была в епископском дворце.
Она медленно поднималась по белой мраморной лестнице, и сердце у нее снова сжималось от страха. Но донесшиеся сверху веселый смех и мужские голоса ободрили ее, и она решительно постучала в серую, украшенную замысловатым орнаментом дверь, которая вела в комнату адъютанта.
В это мгновение на пороге показались два офицера; они, смеясь жали на прощание руки друг другу. Один из них, человек средних лет с выражением какой-то особенной удали на лице, стал торопливо спускаться по лестнице. В дверях остался долговязый белокурый офицер. Он знаком пригласил Марион войти.