Гавани Луны

Лорченков Владимир Владимирович

Верно, – сказал я.

Я просто говорил «приезжай» и ты приезжала, – вспомнил я.

Я приезжала, и мы трахались, – сказала она.

Ты приезжала и мы трахались, – сказал я.

Снова переступил с ноги на ногу, пытаясь понять, почему пол мокрый, и прислушался. Она, конечно, была пьяна.

Приезжай, – сказал я.

Ох, милый, – сказала она.

А, ну да, – сказал я.

Большая часть свободного времени Любы уходила на то, чтобы избавиться от болезненных зависимостей. Алкоголь, сигареты, иногда наркотики, ну и я. Порой мне это льстило, иногда безумно раздражало. Особенно в те дни, когда у меня не было женщины, и я буквально шаманил на то, чтобы хоть одна из них появилась в утро моих невероятных

похмелий и эрекцией. Люба была рослой, сумасшедшей оторвой с огромной грудью пятого размера, что порой служило ей поводом для рефлексии. Исключительно во время пьянок, конечно. Напившись, она причитала над тем, что из-за груди мужчины считают ее шлюхой, тащат в постель на раз-другой, и бегут от серьезных отношений, потому что не верят в их возможность с женщиной с Таким Бюстом. Иногда, впрочем, я подозревал что она страдала бы от груди первого размера не меньше, а то и больше. Она вытворяла безумные вещи – опять же, благодаря алкоголю, – и иногда спала с тремя-четырьмя незнакомыми мужиками за день. Но деньги у нее водились, их регулярно снабжал дочь папаша – владелец трех самых модных коктейль-баров города. Так что в нашем городе Любе легко прощали то, за что другая, менее состоятельная, девушка, давно бы очутилась за бортом общественного мнения. У нее были плотные, красивые ноги. И почти не было живота. Глаза у нее все время блестели, а волосы были черными и жесткими. Кажется, я ничего не упустил? Ах, да.

Она была влюблена в меня.

По-настоящему. Так что лет десять назад, когда я вернулся в Кишинев из Стамбула в статусе признанного писателя, и стал склеивать разбитое сердце влагалищными соками, которые жадно черпал между ног самых разных женщин своего городка, Люба даже пробовала жить со мной. Конечно, из этого ни черта не получилось. Я не жаждал верности и не мог дать ее. Люба страдала из-за этого, но с удовольствием передала меня по цепочке своей подруге. Ту звали Ирина, – для друзей и любовников Рина, – и она тоже увлекалась пьянством, прикладной магией и большими, твердыми членами. Поскольку я имею прямое отношение к последнему и первому, и опосредованное – ко второму, мы с Риной сошлись легко и быстро.

Всякий раз, когда я вспоминаю о той легкости, с которой вы с Риной изменили мне, – сказала как-то Люба, – я прихожу в уныние.

Брось, – говорил я, – кто, как не ты, свела нас?

Да, – говорила она, – но дело-то не в этом?

А в чем, малыш? – спрашивал я, засаживая ей поглубже, и заползая на нее повыше, ведь я обожал миссионерскую позицию с Любой, это всегда наводило меня на мысли об инквизиторах в лесах Парагвая и насилуемых ими индианках.

Я всегда завидовала Рине за ту легкость, с которой она дает мужикам, – говорила Люба, кося своими глазами индианки, – нет, не тело, а что-то…

Помню, как она сошлась со своим первым мужиком, который трахнул ее, когда мы учились в частном колледже в Яссах, вот была потеха, – говорила она, глядя мне в глаза и подергивая ляжками.

Впрочем, нет, не стану рассказывать, – говорила она, запрокидываясь.

Вот сучка, – смеялся я, вцепившись ей в грудь, – ты же уже рассказываешь.

Продолжай, – говорил я.

Ну, – говорил я.

Да говори уж, мне же все равно плевать, – говорил я.

Люба?! – говорил я.

Вот шлюха! – восклицал я, раздосадованный, и залеплял ей пощечину.

Но она молчала. Только этого она и ждала, она обожала, когда ее били. А я… Крючок впивался в кожу, и, пусть неглубоко, но распарывал ее. Но поначалу я не придавал этому никакого значения. Отец всегда говорил мне: если порезался, то посыпь рану солью, всего дел-то. Так что я никогда не придавал значения никаким ранам. К тому же, женщины мастерицы на такие штуки. И я трахал Любу, чтобы она там не говорила. И трахал бы еще много лет, – это может длиться вечно, почитайте-ка «Деревни» Апдайка, – если бы она не решила,

что дальнейшая наша связь разрушает ее, как личность. Она перестала спать со мной, а мне было не до того, чтобы удерживать ее.

Ведь наш с Риной роман был в самом разгаре.

Он полыхал, как мусорный костер посреди двора, и чадил вонью сжигаемых крыс, павших листьев и пластмассовых бутылок. Адская, безжизненная атмосфера возникла в эпицентре нашего пламени. И только два таких беспринципных, подлых, бесчестных существа, как мы с Риной, могли выжить в нем. Говорят, крысам не страшна радиация, а тараканы выживут в мире и после ядерной зимы. В таком случае я знаю, кто станет Адамом и Евой а новом мире с заснеженными пейзажами и лосями, забредающими в супермаркеты. Мы с Риной выжили бы в самом аду, если бы ад существовал на земле. Да он и существовал.

И это, – на определенной его стадии, – был наш с ней роман.

Я сглотнул. Люба молчала, но меня ее молчание не обманывало. Я знал, что она может дышать в трубку часами, вовсе не считая это бестактным или бессмысленным. Я слышу, как бьется твое сердце, говорила она в такие минуты. А я ее сердца никогда не слышал. Грудь мешала.

Интересно, чувствуешь ли ты сейчас то, что чувствую я? – спросил я Любу.

Сильное сердцебиение и испуг, – сказала она.

Приезжай, – сказал я.

Приезжай, я хочу тебя, – сказал я.

А как же Рина? – спросила она, хихикнув.

Не веди себя, как дура, – грубо сказал я.

Рина в отъезде, – сказал я.

Стал ли бы я звать тебя сюда, чтобы потрахаться, если бы она спала в моей кровати, – сказал я нарочито грубо, потому что грубость Любу заводила, а мне очень, ужасно, хотелось ее завести.

Я взглянул вниз. Он стал как-будто бы еще больше и крепче. Я испугался, что он вырастет настолько, что проткнет мое подбрюшье. А чтобы этого не случилось, мне следовало найти кого-нибудь, кому бы я проткнул подбрюшье вместо своего. И Люба, с ее огромными грудями и горячечной задницей, была первым кандидатом на это увлекательное приключение.

Так ты приедешь? – спросил я, благодаря Дьявола.

Не знаю, – сказала она, став почему-то грустной.

Где ты сейчас? – спросил я.

Дома, – сказала она.

Значит, приедешь, – сказал я.

Она ненавидела оставаться дома одна. Квартира у нее была огромная, роскошная, с видом на парк и огромным окном на всю стену – она любила сосать, стоя на коленях у этого самого окна, – но неухоженная. Неудивительно. Ни один мужчина не оставался там больше, чем на сутки. В результате дом Любы стал чем-то средним между базой альпинистов у подножия Эвереста и казармой пожарного расчета. Не хватало шеста, по которому бравые парни спрыгивали бы вниз, освобождая место следующей партии. Впрочем, это решилось, и Люба установила шест. Ей нравилось танцевать возле него, и она, отдаю ей должное, научилась делать это в совершенстве Может быть, думал иногда я, глядя то на макушку Любы, то на вид на парк из ее окна, ее проблема состоит в том, что она была чересчур и во всем хороша. Не хватало червоточинки. Изъяна. Когда человек идеален, не за что взглядом зацепиться. Вот Рина, к примеру, вся была в этих невидимых никому, кроме меня, щербинках. Так что я не просто прицепился к ней. Я прилип, как братец Лис к смоляному чучелу братца Кролика.

Почему ты грустишь? – решил блеснуть экстрасенсорными способностями и я.

Эти способности всегда были причиной шутливых споров между Любой и Риной. Люба утверждала, что у меня есть дар предчувствия и звериное чутье. Это было чересчур, как всегда, когда дело касалось Любы. Рина же, напротив, говорила, что в плане предвидения я – валенок-валенком (так она и говорила) , и не чувствую людей, и события. Как всегда, истина была где-то посередине. Например, в данный момент я остро почувствовал Любину тоску. Она словно овеяла макушку моего члена траурной вуалью.