Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
И вот в Обуховке старые друзья обнялись после долгой разлуки. Забыты размолвки, колкости. Восторженные взгляды племянниц подбадривали Державина. Там же оказался и Трощинский, недавний соперник. Малороссийское застолье примирило всех.
ШИШКОВ
Адмирал А. С. Шишков считался литературным старовером. Бесконечные злые насмешки противников создали ему репутацию мракобеса, «угрюмого певца». Он написал «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803), крайне актуальное для того (да и для нашего) времени. Непоротое поколение упускало Россию. Шишков бил во все колокола:
«Какое знание можем мы
Державин не мог не сочувствовать этим мыслям. Он ведь задолго до Шишкова писал, будучи ещё безвестным поэтом:
Французить нам престать пора…Правда, Шишков недооценивал значение русского языка по сравнению со славянским — но к этим тонкостям Державин относился равнодушно. Славянизмы обогащали язык поэзии — это главное.
«Делайте и говорите, что вам угодно, господа любители чужой словесности; но сия есть непреложная истина, что доколе не возлюбили мы языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других. Надобно жить своим умом, а не чужим» — это Шишков как будто нам пишет. Особенно — тем из нас, для кого знакомство с искусством исчерпывается телесериалом про доктора Хауса. Хорошо, если ещё в русском переводе…
Шишков предлагал называть фортепиано «тихогромом». Над этим принято смеяться. Но для поэтов такой опыт словообразования — настоящий прорыв.
Шишков — противник «прогрессивных» реформ — вовсе не собирал оброк со своих крестьян, это резко сказывалось на благосостоянии адмирала, который существовал на одно жалованье. Скромная обстановка в его доме на Фурштатской удивляла посетителей, привыкших к «роскоши, прохладам и негам».
В 1812 году именно он спасал честь российской пропаганды, честь государственной идеологии. «Молодые друзья императора» не умели общаться с «широкими слоями общества» и даже с «узкими слоями», вроде мелкопоместного дворянства. А Шишков был одарённым проповедником, он, как никто другой, умел вселять веру в Отечество. Он понимал Россию, Церковь объединяла его с каждым православным человеком. Послания, написанные Шишковым, доходили до ума и до сердца. И Александр, который в те дни сам впервые заглянул в Священное Писание, не ошибся в Шишкове. Литературный старовер в годину испытаний стал секретарём государя.
Когда началось нашествие — в народе поговаривали: раздразнил наш царь-государь мужика сердитого… А потом поняли, что сердитый — не значит непобедимый. И стали давать врагу отпор. Народную удаль писатели и политики воспевали, быть может, с перехлёстом. Всё-таки главным образом это была война армий, а не народов. Но даже малейшие проявления добровольного крестьянского сопротивления против захватчика считались залогом победы. Если народ не из-под палки готов рисковать головой в сражении с лучшей в мире армией —
В 1941-м народ сплачивали сводки Совинформбюро, голос Левитана из радиоточки. В 1812-м только батюшки рассказывали людям, что на нашей земле враг, что Россия сражается. Это понимал Шишков, главные формулировки пропаганды нашёл именно он. А транслировали — по епархиям. Вот вам пример, когда симфония церкви и государства оказалась спасительной для России без противоречий с сутью христианства.
Вот уж действительно — «рука Всевышнего Отечество спасла».
Державин о войне с Францией размышлял с суворовских времён. Как и Суворов, он считал поход на Париж освободительным. «Гиена — злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции, против которой граф Суворов был послан», — напишет Державин в объяснениях к «Снигирю». Потому и стали они с Шишковым единомышленниками.
ПОЛИГИМНИЯ И МЕЛЬПОМЕНА
Двадцать лет — ни много ни мало — Державин был приближен к престолу. Двадцать лет — от опубликования «Фелицы» до отставки. За это время изменились его портреты. Строгий, не согнувшийся титулованный старик с сарказмом и скорбью глядит с полотна, одушевлённого Боровиковским в 1811-м. К бездействию он не привык — и свободное время посвящал словесности, просвещению. Литература к тому времени стала полем боя: новаторы и консерваторы, патриоты и космополиты скрестили мечи. Разделение на «шишковистов» и «карамзинистов» — это удобная иллюзия. И уж тем более неверно приписывать сторонникам «нового слога» западнические убеждения. Всё было куда сложнее.
Друг и единомышленник Шишкова, Гаврила Романович вовсе не считал Карамзина литературным или политическим противником. Да, не всё ему было близко в «Письмах русского путешественника», но о стихах Карамзина Державин отзывался благосклонно, а повести давным-давно встретил отеческим благословением:
Пой, Карамзин! И в прозе Глас слышен соловьин…«Я желаю Николаю Михайловичу такого же успеха в истории, как в изданных им творениях» — это ещё одно благословение Державина младшему собрату. Разве это — не двойная игра? Правда, Державин никогда не клялся на верность Шишкову и имел основания считать себя внепартийным патриархом словесности. С адмиралом его объединяло почвенничество.
Державин не понимал, как можно предпочитать России какую-либо другую державу. Россия — это сила, это победы, только России принадлежит будущее. А русский язык? Конечно, каждое вино по-своему прекрасно, как и каждый язык. И всё-таки эти утончённые сентименталисты перебарщивают с заимствованиями чужеродных слов и нравов… Державин не был ортодоксальным приверженцем какой-либо литературной веры, какой-либо эстетики. Вот в вопросах государственной идеологии он решительно не терпел разногласий, а в поэзии… В поэзии Державин не считал себя хранителем непререкаемой истины. Он и от Львова, и от Капниста, и от Хемницера принимал любое мнение о собственных стихах. Согласен или не согласен — выслушивал терпеливо. И всю жизнь испытывал тягу к литературной дискуссии.
Шишков славился иными замашками: это был боевитый литератор, боец. Он замечательно писал стихи для детишек, есть в его наследии и классическая эпитафия Суворову. Державин во многом разделял положения шишковского «Рассуждения о старом и новом слоге». Хотя вряд ли примеривал на себя положение о строгом соответствии определённому стилю. Шишков предложил Державину собирать литературные вечера хотя бы раз в неделю. Гаврила Романович обрадовался несказанно: как будто почувствовал возвращение молодых лет, когда они были неразлучны со Львовым и Капнистом.