Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
Державин счёл требования Мочениго справедливыми. Тут и спорить было не о чем: всем было ясно, что Сутерланд задолжал итальянцу. Несколько раз Державин пытался обстоятельно доложить императрице о банкирском деле. Не только, чтобы помочь Мочениго, заслуги которого перед русским флотом вызывали уважение. К банкирскому дому Сутерланда у Державина были личные счёты, но, право слово, дело не в них. Он считал несправедливым, что мошенники становятся почтенными людьми, к ним прислушиваются, они влиятельны, их на козе не объедешь. Неужели финансовые дела империи нельзя вершить чистыми руками? Державин давненько стал тёртым калачом, он понимал, что денежные потоки притягивают самых ловких и беспринципных. Уж они-то всех растолкают
В щекотливом положении, сложившемся после самоубийства барона, Екатерина стремилась сохранить тайну финансовых делишек. Разоблачить Сутерланда несложно. Раз, два — и готово. Вот и Державин напишет разоблачительную сатиру о проворовавшемся самоубийце. Публика станет аплодировать, популярность Фелицы взметнётся до небес. Публика любит, когда цари одёргивают мздоимцев. Но что толку? Деньги не любят огласки. Кто в будущем станет выполнять секретные финансовые поручения императрицы, если допустимы скандалы в этой области? Банкиров приходится беречь, как племенных быков, даже если они не столь надёжны, как хотелось бы…
Посвящать Державина во все нюансы взаимоотношений с банкиром императрица не желала. Её раздражало, что этот настойчивый упрямец гнёт свою линию. Однажды она едва не вспылила — Державин крепко запомнил тот случай:
«„Ох, уж ты мне с твоим Моценигом… ну, помири их!“, что и исполнено. Моцениг рад весьма был, что получил, вместо претензии своей 120 000, хотя 40 т. рублей, ибо видел, что всё пропадало».
Благодарность графа станет проклятием Державина — но об этом речь впереди.
Дело Мочениго, начавшееся ещё при жизни Сутерланда, наконец завершилось. Обстоятельства же самоубийства барона оказались ещё запутаннее.
У Державина наготове были все бумаги: объёмистый ворох щекотливых документов. Говоря политическим языком 90-х годов XX века, семь чемоданов компромата… Державин не решался тревожить императрицу новым разбирательством. Он выжидал. А Екатерина уж кого-кого, но Сутерланда не забывала, хотя не показывала, что интересуется ходом дела… «Взнеси его сюды и положи тут на столик, а после обеда, в известный час, приезжай и доложи».
Светлейший князь Потёмкин брал у Сутерланда невообразимые, фантастические суммы. Около миллиона рублей! Императрица понимала, что эти деньги светлейший князь тратил на дела государственные — на снабжение армии, на строительство, наконец, на содержание агентов русской короны… Он широко вёл дела — и добивался успеха, повышая ставки. И империя покрывала долги Потёмкина — в том числе и долги наследников князя Таврического перед наследниками барона Сутерланда.
Однажды во время доклада по делу Сутерланда разгорячившийся Державин схватил Фелицу за мантилью. Императрица велела позвать Попова: «Побудь здесь, Василий Степанович, а то этот господин много воли даёт рукам своим и, пожалуй, меня прибьёт». Толком продолжать доклад Державин не мог. На следующий день императрица молвила примирительно: «Прости, что вчера горячо поступила. Ты и сам горяч, всё споришь со мною».
После этого состоялся главный разговор: Державин повёл речь о том, «кем сколько казённых денег из кассы у Сутерланда забрано. Первый явился князь Потёмкин, который взял 800 000 рублей. Извинив, что он многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги, приказала на счёт свой Государственному казначейству принять. Иные приказала взыскать, другие небольшие простить долги; но когда дошло до великого князя Павла Петровича, то, переменив тон, зачала жаловаться,
Державин не мог поддакивать пренебрежительным речам о великом князе. Это было бы низостью. Сначала он потупил взор и помолчал с минуту, а потом ответил не по-царедворчески: «Наследника с императрицей я судить не могу». Императрица вспыхнула и впервые накричала на своего певца: «Пошёл вон!»
Пошёл вон… Императрица никогда не показывала себя с такой стороны человеку, который способен поведать об этом Истории. А тут вдруг позволила себе… В такие дни она говаривала про него почти презрительно: «Он ещё в делах нов».
В ужасе Державин бросился к Зубову и выдал нервную тираду:
«Поручают мне неприятные дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то Государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражена, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что её обворовывают? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какие дела; но мне их поручают, а Государыня на меня гневается, будто я тому причиною».
Платон Александрович, как ни странно, принял стенания Державина добродушно. Он вообще редко раздражался — возможно, поэтому их сотрудничество с Державиным и продолжалось так долго и безоблачно. Флегматичное спокойствие Зубова уравновешивало горячность Державина — и они находили общий язык. Державин вспоминал:
«Он его успокоил и знать, что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дали резолюцию чтоб, как выше сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложил Сенату взыскать деньги с кого следует по законам. Тем дело сие и кончилось».
Кончилось дело Сутерланда, но не злоключения Державина.
Державина считали докой по запутанным юридическим коллизиям — и Екатерина снова и снова сваливала на его головушку секретные поручения, связанные с растратами и злоупотреблениями… Она, как опытный политический фармацевт, понимала: в ограниченных дозах даже честность бывает пользительной. Державин во время докладов «змеёй пред троном не сгибался», но часто начинал горячиться, переходил на крик. Об этом Державин не утаил в «Записках»: «Часто случалось, что она рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдёт, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнёт спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: „Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против воли моей делаете из меня, что хотите“. Она засмеялась и сказала: „Неужто это правда?“».
Что это — прямолинейность или изысканная лесть? Несомненно, и то и другое.
А от Сутерландов и впредь непрактичным русским дворянам не было спасу. Да и государство теряло кровные рубли из-за расторопных посредников.
Кажется, императрице доставляло удовольствие приручение ершистого сотрудника. Многое в Державине её решительно не устраивало. Особенно — его тёща, бывшая кормилица Павла… Всё, что напоминало императрице о мучительных днях материнства, вызывало у неё гнев. А Павел по-своему любил кормилицу. Жена Державина была его молочной сестрой — и цесаревич этого не забывал. Перед свадьбой будущая тёща представила Державина великому князю. Тот принял их милостиво, обещал недурное приданое… Минуло с тех пор почти 15 лет — но Екатерину всё ещё тревожило сближение Державина с Павлом.