Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
И добавил извечное: «С сумой не ссорься и тюрьмой». В который раз Державин оказался провидцем: при Павле Грановского осудили как растратчика, а дом продали за долги. Вскоре там расположились казармы Измайловского и Егерского полков.
Державину вообще к лицу пришлась маска честного скромника среди сверкающего алмазами бомонда. В «Приглашении к обеду» он писал:
Приди, — и дом, хоть не нарядный, Без резьбы, злата и сребра, Мой посети: его богатство — Приятный только вкус, опрятство И твёрдый мой, нельстивый нрав.Трудно
КАБИНЕТ-СЕКРЕТАРЬ
Приятный, острый Храповицкий уже несколько лет служил статс-секретарём императрицы. Он был младше Державина на шесть лет, но давненько достиг высокого положения. Ещё в 1781 году занял заметный пост в Сенате, стал управляющим экспедицией о государственных расходах и доходах. Эрудиция Храповицкого в щекотливых бюджетных вопросах не вызывала сомнений у первых лиц государства. Натренированная память позволяла ему оперировать точными данными, в случае необходимости он толково мог ответить на самый неожиданный вопрос. При дворе ценился и литературный дар Храповицкого. И — особенно — его красноречие. Почти из каждого спора он выходил победителем, при этом не наживая врагов! Не удивительно, что в 1783 году он стал секретарём Екатерины. Правда, одним из многих. А в первого среди равных он превратился в 1787-м, во время легендарного (скажем без лести: триумфального) путешествия императрицы по Новороссии и Крыму.
Превыше всех орденов было доверие монархини: она «удостаивала его даже очень любезных шуток и большой откровенности во многих совершенно интимных делах».
Храповицкий дружил с Гаврилой Романовичем, они даже в стихах общались на «ты». Он осознавал значение поэзии Державина, но, конечно, и не думал становиться клакером поэта. Ему удавалось не только уживаться, но и приятельствовать со многими недругами певца Фелицы. Он и для них оставался приятным и острым. Храповицкий начинал свою блистательную карьеру как человек Вяземского — того самого державинского покровителя и мучителя.
Всем известна немаловажная дипломатическая доблесть: умение крепко выпить. Храповицкий никому не уступал в застолье, но в конце концов это увлечение подмяло его под себя. Он стал первейшим пьяницей при дворе Фелицы. Даже бывалые генералы уступали ему на этом поприще. После обеда или под вечер императрица отпускала его, их рабочий день был окончен — и Храповицкий немедленно направлялся в кабак. Ему удавалось напиваться вечерами и ночами почти без ущерба для службы. Этому тучному, потливому вельможе приходилось ежеутренне героически преодолевать мучения. Куда сдержаннее в этом смысле был Державин! Гаврила Романович в кабаках любил предаваться картёжному азарту, а не Бахусу. Державин не сторонился весёлых компаний, не исключал вино и из обыденного рациона, но почти никогда не напивался. Нужно ли предаваться алкоголю, если у вас и без того горячий, вспыльчивый нрав? Лучше поостеречься. К тому же пьянство — это крест и серьёзное занятие, которое требует свободного времени. А Державин ревностно служил и пылко творил. Снова и снова — творил и служил. «Умеренность есть лучший пир».
Рабочий день императрицы начинался на рассвете. Она выпивала крепчайшего кофию, быстро приходила в себя и была готова выслушивать доклады и жалобы. Словом, работала с документами. Секретарь для утренних дел — первый помощник. Кому ещё будет Великая диктовать свои мудрые записки или письма, в которых необходимо продемонстрировать мудрость и непринуждённость
О слабости Храповицкого хорошо знали его помощники; не оставался без работы и лекарь, ставший доверенным лицом статс-секретаря государыни. По два-три стакана крови выпускали ему по утрам после кабацких заседаний. Бодрость возвращалась, но подготовить документы к работе он, конечно, не успевал. Выручала уникально цепкая память. Он для виду держал в дрожащих руках лист чистой бумаги — и по памяти, по наитию вслух прочитывал нужный документ. Императрица, конечно, примечала страдания секретаря, но трюк с бумагой долго не могла разгадать.
Однажды знойным летним днём Державин и Храповицкий гуляли по Летнему саду. Беседовали о поэзии — и даже не заметили, что надвигается гроза. Храповицкий рассыпался в похвалах: «Ты не поэт, ты — Зевс-громовержец в поэзии!» «В эту минуту блеснула ослепительная молния и раздался такой удар грома, что Державин, при всей своей смелости и привычке к военной жизни, бросился под навес беседки; туда же побежал и Храповицкий. Оба, оглушённые ужасным раскатом грома, несколько времени стояли безмолвно. Наконец Державин прервал молчание. Вот видишь ли, какой я громовержец!»
Дома в тот же вечер Державин написал стихи:
Как назвал ты меня Зевесом, От имя Божья грянул гром; Я с страху скрылся под навесом И бью тебе, мой друг, челом: Избавь от пышных титл: я пешка. Чрезмерна похвала — насмешка.Только монархам, всесильным фаворитам и полководцам Державин чаще посвящал стихи, чем Храповицкому. С ним он приятельски пикировался даже из-за комплиментов, так уж было заведено в их дружбе. Храповицкий всегда опережал Державина в служебном кроссе: сперва — любимец Вяземского, потом — секретарь императрицы. Порой в мечтах Державин примеривался к его положению… В муторные дни склок с тамбовскими хитрецами служба Храповицкого казалась Державину блистательной и необременительной.
…Отражая атаки Гудовича, Державин принялся налаживать отношения с новым фаворитом императрицы. Платон Зубов! — это имя звучало тогда в Петербурге повсюду. Никто не считал его ценителем искусств, он ровным счётом ничего не понимал в поэзии, но Державин завоевал его расположение, о чём напрямки поведал нам в «Записках»:
«Но что делать? надобно было сыскивать случаю с ним познакомиться. Как трудно доступить до фаворита! Сколько ни заходил к нему в комнаты, всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая, что или почивает, или ушёл прогуливаться, или у Императрицы. Таким образом, ходя несколько (раз), не мог удостоиться ни одного раза застать его у себя. Не осталось другаго средства, как прибегнуть к своему таланту. Вследствие чего написал он оду Изображение Фелицы, и к 22-му числу сентября, то есть ко дню коронования Императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нём экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу».