Гай Юлий Цезарь
Шрифт:
В те дни казалось, что решением любой проблемы, занимавшей умы римлян, может стать ещё одна беспрецедентная кампания под командованием Помпея в провинциях. По инициативе моего пожилого родственника Филиппа Помпею снова были предоставлены все полномочия, чтобы собрать армию и отправиться в Испанию. При этом он был возведён в ранг, который по праву мог принадлежать лишь консулу. Он должен был сотрудничать с находившимся в то время в Испании командующим Метеллом Пием, который являлся одним из лучших командиров Суллы. Однако в предложениях Филиппа не было ничего, что предполагало бы подчинённое положение Помпея по отношению к Метеллу. К тому же было очевидно, что Помпей вовсе не собирается подчиняться кому бы то ни было. Свою новую армию он собрал за сорок дней, пересёк Альпы ещё до исхода лета и впервые за всю свою жизнь выступил против главнокомандующего, более великого, чем он сам. В начале следующего года Серторий перехитрил его, и тот едва избежал позорного поражения. Позже Помпей об этом не любил вспоминать.
Мне в то время исполнилось двадцать пять лет, и я был не моложе, чем Помпей, когда он впервые вооружил и повёл в бой свою собственную
Мои политические взгляды были довольно постоянными и сочетались с традициями нашей семьи. Я был противником конституции Суллы и поддерживал все попытки, которые могли привести к её ослаблению. Изначально я, конечно, думал лишь о том, чтобы устранить тот вред, который был причинен республике, и особенно мечтал о восстановлении власти трибунов и народа. Лишь постепенно, погрузившись в водоворот политических событий, я начал осознавать, что простого возвращения к временам Сульпиция и Друза будет недостаточно. Даже сейчас я не могу дать ответ на вопрос, как при нынешнем состоянии дел можно примирить власть и свободу. Но я всегда знал, что, хотя порядок и является необходимым, никакая античная или доктринёрская форма руководства, подобная той, которую, каждый по-своему, прославляли Сулла и Катон, не может быть сильной и долговечной. Однако нельзя даже и думать о том, что во времена своей молодости я понимал всё так же отчётливо, как и теперь, хотя даже сейчас я во многом не уверен. Кроме того, в те времена мне не хватало серьёзности. Я приносил горе и страдания жене и матери, потому что стал печально известен своим распутством. Я не только продолжал роскошествовать так же, как и раньше, но и пустился во всякого рода любовные приключения. Также меня осуждали, и, как мне кажется, несправедливо, за то, что я старался заниматься сразу многими вещами. Я писал стихи, сочинил трагедию о Эдипе. Среди множества моих увлечений были также астрономия и математика. Подобная широта интересов создавала для меня репутацию дилетанта, однако все мои увлечения сохранились надолго, и мне не только было приятно заниматься изучением всех этих наук, но они ещё и значительно помогли мне в моей карьере.
Тогда, так же как и сейчас, самым естественным способом привлечь к себе внимание общественности было стать оратором. Одно-единственное удачное дело могло сделать человека известным. Я выяснил, что в то время, когда я находился в Азии, Марк Цицерон сумел создать себе довольно громкое имя как раз подобным способом. Он сумел, ещё пока был жив Сулла, защитить клиента, которого обвинял один из самых могущественных бывших рабов Суллы. Защита Цицерона оказалась настолько блестящей, что ему удалось спасти этого человека. Я читал речь Цицерона с восхищением и, без сомнения, обратился бы к нему за помощью, если бы в то время, когда я решил сам начать выступления в суде, он был в Риме. Но Цицерон уехал, чтобы изучать философию и риторику в Афинах и на Родосе. Добившись столь большого успеха, он, по всей видимости, страдал от полного нервного истощения. Кроме того, вполне возможно, что, несмотря на то, что во время процесса, нападая на бывшего раба Суллы, он тщательно старался польстить самому Сулле, Цицерона всё-таки мучила мысль о том, что его жизни может угрожать некоторая опасность, ведь он навлёк на себя гнев самого диктатора. Кстати, это хорошо характеризует Цицерона. Он всегда находился в некотором заблуждении по поводу того, что людям не о чем больше разговаривать, кроме как о нём.
Моя первая попытка выступить в качестве оратора была по-своему столь же драматична, как и то дело, благодаря которому Цицерон прославился. После поражения Лепида и его партии, как это обычно бывает, начался период реакции. Друзья Суллы в сенате стали думать, что они более могущественны, чем на самом деле. Они позабыли о том, что уже продемонстрировали свою слабость, уступив личному авторитету Помпея, и закрывали глаза на тот факт, что, хотя революционная попытка Лепида провалилась, его программа сама по себе была хорошей, и многие это понимали. С самого начала своей карьеры я хотел показать всем, что не боюсь власти или влияния кого бы то ни было и что буду выступать против политики и решений Суллы. Именно поэтому я решил начать с Долабеллы, бывшего консула, который являлся одним из самых выдающихся военачальников Суллы. Сначала мне нужно было получить разрешение на слушание этого дела. Я хорошо потрудился над созданием предварительной речи, которую должен был произнести перед преторами, занимавшимися в суде вопросами вымогательства. Ведь чтобы стать официальным обвинителем, нужно было убедить их в том, что дело стоило того, чтобы его заслушивать, и в том, что именно я являюсь тем человеком, который может стать обвинителем. В этой речи, как и во всех остальных своих речах, я не стремился блеснуть красноречием и вычурностью стиля, которые были так модны в то время и благодаря влиянию Цицерона до сих пор остаются весьма популярными. Я в основном делал упор на точность, чёткость и силу доказательств. Благодаря этому стилю, который почему-то принято называть аттик, я тут же стал известен. Это первое выступление перед преторами было признано идеалом того, какими должны быть подобные речи. Мне, конечно, приятно думать о том, что задолго до того, как я приобрёл какое-то влияние в государстве, моя речь была опубликована во многих учебниках по риторике.
К тому моменту, когда дело должно было слушаться в суде перед присяжными, оно уже привлекло значительное внимание. Сам Долабелла был очень раздосадован
В этот начальный период моей жизни я в основном был известен своим обаянием, смелостью и распутством. Атаки Долабеллы лишь разнесли по Италии дурную славу и увеличили мою популярность. Хотя в конце концов мне не удалось добиться его обвинения в суде, кажущийся провал лишь дополнил мой личный успех. Долабеллу частично спасла коррумпированность судов, а частично то, что он весьма разумно поступил, наняв двух самых способных адвокатов того времени — Гортензия, мастера великого азиатского стиля риторики, и моего родственника Луция Аврелия Котту.
В результате законов, принятых Суллой, все присяжные избирались из сенаторов. Они были так же коррумпированы, как и те присяжные из числа римских финансистов, которые осудили моего дядю Рутилия, когда я был ещё совсем мальчиком. Даже друзья Долабеллы считали, что способ обогащения, который он использовал в то время, когда был наместником в Македонии, позорен. Однако судьи были решительно настроены оправдать его: некоторые потому, что их подкупили, некоторые потому, что желали сами воспользоваться подобным иммунитетом либо для оправдания своих поступков в прошлом либо в будущем. Несмотря на это, я сумел предоставить такие серьёзные доказательства, что если бы решение основывалось на них, сенаторам было бы очень нелегко проголосовать перед глазами общественности так, как они заранее решили. И в своей заключительной речи Котта использовал всю свою эрудицию, чтобы доказать, что в связи с одной неточностью в формулировке обвинения присяжные должны оправдать Долабеллу. Они конечно же с радостью это сделали, абсолютно не задумываясь над тем, что позорят не только себя, но и конституцию Суллы.
Что касается меня, то, несмотря на то, что в некоторых юридических тонкостях выдающийся законник обошёл меня, я сумел создать себе имя и положение среди большой партии тех, кто хотел уничтожить всё то, чего добился Сулла. На следующий год я выступил в качестве обвинителя в другом деле, снова против одного из легионеров Суллы, хотя это был менее известный человек, чем Долабелла. В действительности Антоний прославился своей неутолимой жадностью, хотя это не помешало ему впоследствии стать консулом вместе с Цицероном. Во время греческой кампании Суллы Антоний использовал своё время и подчинённые ему войска не в сражениях с врагом, а для грабежей греческих городов. Я выступил на стороне этих городов, которые требовали возмещения убытков, и сразу заявил своим клиентам, что надежда на то, что мы сумеем выиграть дело, очень слаба. Слишком многие получили состояния в то время тем же способом, чтобы сенаторский суд присяжных создал опасный прецедент, пусть даже наказав самых отъявленных нарушителей. Однако и я, и представители греческих городов считали, что дело заслуживает внимания. Огласка могла иметь устрашающий эффект на других наместников, действующих в более спокойное время. А у меня появилась возможность ещё раз продемонстрировать свои политические убеждения. И действительно, хотя, как я и ожидал, дело мы проиграли, мне удалось увеличить свою популярность.
Тогда же я решился выступить против того способа управления войсками, который использовал Сулла. Я подчеркнул, что он был первым военачальником в римской истории, который подкупал и соблазнял солдат и добивался верности младших командиров, поощряя грабежи и насилие. Было бы неразумно открыто упоминать имя Мария, но когда я противопоставил метод Суллы методам других военачальников прошлого, которые спасли Рим от иноземных захватчиков, то все поняли, что я имел в виду Мария. В те годы было нетрудно завоевать популярность, критикуя правительство. Хотя восстание Лепида было подавлено, больше правительству ничего не удалось добиться. Серторий пользовался неограниченной властью в Испании, а Помпей, несмотря на то, что в его распоряжении были значительные силы, оказался в унизительном положении. Он был вынужден написать в сенат и заявить, что если не получит подкрепление и значительное денежное обеспечение, то не сможет гарантировать безопасность границ Италии. Тем временем в Азии Митридат угрожал начать новую войну и заключил союз с Серторием. В Риме цена на хлеб стала выше, чем когда бы то ни было, что объяснялось отчасти действиями правительства, а в основном нападениями пиратских кораблей, осуществлявших свои налёты из укрытий, находящихся в Киликии, на Крите, других островах, и которые большую часть года держали под контролем значительную часть Средиземноморья.