Гай Юлий Цезарь

Уорнер Рекс

К закрытию сезона я созвал совет всей Галлии в одном из городов страны ремов. На этом совете я хотел укрепить союз с дружескими племенами и устрашить наших врагов Новости, поступавшие ко мне из Италии, добавляли мне решимости провести эту зиму в Трансальпийской Галлии, откуда я мог быстро связываться с моими друзьями и агентами в Риме. Но я хотел быть уверенным в том, что в моё отсутствие армия будет в полной безопасности, и поэтому перед отъездом раздавал подарки и почести вождям эдуев, ремов и других племён, в чьей лояльности был особенно уверен. Но я также наложил суровое, публичное наказание на Аккона, который в начале года попытался поднять своих соплеменников на восстание против нас, но оказался захвачен врасплох нашими легионами и разбит в бою ещё до того, как успел организовать своё выступление. Его казнили диким способом по обычаю предков. В присутствии нашей армии и вождей всех галльских племён его раздели догола, голову намертво зажали в деревянную рогулину и били плетьми до смерти. Когда порка закончилась, от него мало что осталось, но в завершение традиционной процедуры ему наконец отрубили голову. Это отвратительное зрелище было с восторгом принято нашими солдатами, мечтавшими о подобном необычном возмездии, которое как бы венчало год их мести. Многие галлы тоже поздравляли меня с яркой демонстрацией моего умения награждать своих друзей и безжалостно расправляться с предателями. Я и сам считал, что этот спектакль необходим, но при этом прекрасно понимал, что, обеспечив безопасность моей армии на тот момент, я в то же время сделал своими врагами тех галлов, которых хотел видеть на своей стороне. Теперь каждому галлу стало ясно, что нашим приказам должны будут подчиняться все и по всей стране. До этого мы выделяли то или иное племя званием «друзья и союзники», а кроме того, я старался как можно меньше вмешиваться в деятельность политических или религиозных галльских вождей. Теперь каждое племя должно было подчиняться моей воле, и, как подчинённые, они могли числиться только моими друзьями, но никак не союзниками. Для всех это стало неопровержимой истиной после казни Аккона, и я знал, что лучшие и достойнейшие

никогда не простят мне этот вынужденный шаг. Я помню, с каким выражением лица наблюдал за казнью Коммий, который был так полезен мне в Британии и во многих других переделках и ставший с моей помощью верховным вождём атребатов, чью власть я не премину возвеличивать и в будущем. Я наблюдал, как по мере того, как сыпались на спину Аккона удар за ударом, на лице Коммия, такого же воина и вождя, отражалась вся амплитуда чувств. Я поспешил после казни поговорить с ним и поощрить его личные притязания, но с тех пор он уже не обращался ко мне с той лёгкостью и откровенностью, которые я так ценил в нём раньше. И прежде чем уехать в Италию, я попросил Лабиена присматривать за ним.

Так закончился мой шестой сезон в Галлии. Я понимал, что за прошедшие годы достиг гораздо большего, чем то, о чём мечтал, когда впервые прибыл в Женеву, чтобы сразиться с гельветами. Я изучил Британию и проник вглубь Германии. Я присоединил к нашей империи провинцию, возможно самую богатую и сильную из всех наших провинций. И у меня была армия, равной которой по её опыту, воинскому мастерству и надёжности не существовало во всём мире. Но я также сознавал, что наши позиции в Галлии ещё недостаточно упрочены. Ещё одно такое поражение, как поражение армии Сабина, и позорный конец постигнет и мои амбиции, и мои достижения. К тому же я видел, как и в Риме рушатся самые основы моего политического авторитета. Один мой партнёр был убит и опозорен, другой постепенно отдалялся от меня.

Наверное, это было в конце июля — я тогда всё ещё занимался истреблением эбуронов, — когда я получил известие о том, как расстались с жизнью мой старый друг Красс и его блистательный сын Публий и как погибла их армия в пустыне Месопотамии. Со времён Ганнибала это стало самым страшным военным поражением Рима. Я надеюсь сам отомстить за них и, когда завтра или послезавтра я отправлюсь в Парфию, думаю, не будет причин сомневаться в том, что с этого начнётся новая череда моих побед и завоеваний. И всё же мне горько сознавать, что Красс, умирая, понимал весь ужас случившегося. Мы с Помпеем в то время даже представить себе не могли, что такое сокрушительное поражение возможно. И оно могло иметь ещё более страшные последствия. На наше счастье, парфяне не могли в течение достаточно долгого времени содержать в боевом состоянии большую армию, и среди них не нашлось ни полководца, ни правителя с более или менее великими притязаниями. Если бы у них был полководец или государственный деятель, который захотел бы развить достигнутые успехи, они могли бы без особого труда захватить Сирию, Малую Азию и Египет. Но получилось так, что юный Кассий, друг Брута, действовал весьма удачно с нашим немногочисленным войском, остававшимся ещё на Востоке. Позднее мой старый враг и коллега по консулату Бибул был послан туда командовать армией, что уже само по себе свидетельствовало о том, что главная опасность к тому времени зам миновала. В противном случае ответственность за этот регион возложили бы на Помпея или на меня, так как, хотя Бибул и слыл энергичным человеком, он никогда не был искусным полководцем.

Когда до Рима дошли первые известия о разгроме наших войск в Парфии, никто не предполагал, что армия будет доверена Бибулу, и у меня не возникло дурных предчувствий по поводу того, что мой злейший враг получит дополнительные полномочия. Я всё ещё чувствовал себя в безопасности. Но когда я задумался над политическими последствиями поражения, постигшего Красса, мне стало абсолютно очевидно, что они развиваются в направлении, противоречащем моим интересам. Не было ничего удивительного в том, что после столь примечательного разгрома Красса общественное мнение в Риме обернулось против самой идеи великих, но рискованных кампаний, всё равно где — на Востоке ли или в другой стороне. Инициаторами же этой политики военных завоеваний были не кто-нибудь, а мы — Помпей, Красс и я; а в оппозиции к ней стояли Бибул, Катон и их партия. В результате следовало ожидать, что группа Катона хотя бы на какое-то время усилится, а на нас с Помпеем, уцелевших создателей триумвирата, посыплются упрёки. Но общественное мнение в своих приговорах, как правило, не следует логике. Так, о Помпее теперь вспоминали не как о недавнем активном стороннике авантюры, обернувшейся такой трагедией, а как о великом человеке, который когда-то блестяще расправился с Востоком. Для обывателя Помпей остался неизменно удачливым и никогда не терпевшим поражение солдатом. И он должен был оставаться олицетворением римской стабильности и воплощением римской уверенности в себе. Кроме того, все знали, что он и Красс, за редким исключением, были в натянутых отношениях друг с другом. И для общественного мнения, которое редко подчиняется доводам разума, этого оказалось вполне достаточно, чтобы оправдать Помпея и не связывать его с политикой Красса, оказавшейся вдруг такой ошибочной. Немаловажное значение при этом имело и то, что Помпей с армией, которой он командовал, стоял у ворот Рима. А я, точно так же как Помпей поддержавший идею похода Красса на Восток, оказался в гораздо худшем положении. Я всегда был более тесно связан с Крассом, чем Помпей; у меня сложившаяся репутация человека блестящего, но непредсказуемого, в то время как Помпея считали преуспевающим гражданином и тем, на кого всегда можно положиться; более того, я и сам успел потерять целый легион и пять когорт. Поэтому вполне естественно — и даже логично — отнести разгром и позор Красса за счёт некоего явления под названием «цезаризм», а не за счёт его истинных причин. Я к тому же обнаружил, что, если в прошлом году мои рьяные поклонники с гордостью обращались ко мне как к «единственному полководцу Рима», теперь они опасались употреблять это приветствие, поскольку оно стало относиться только к Помпею.

Хотя я и обратил внимание на произошедшие перемены, это меня тогда не очень сильно встревожило. Через два или три года я намеревался снова выставить свою кандидатуру на пост консула и считал, что, вступив на этот путь, буду одерживать всё новые победы в свою честь. Более того, если отношение сената ко мне и изменилось, то только к худшему, но я всегда мог рассчитывать на поддержку римского народа во время выборов. И я оставался абсолютно убеждён, что самое главное для меня сохранять хорошие отношения с Помпеем, при этом отлично понимая, что враги сделают всё возможное, чтобы оттолкнуть его от меня. Но я не верил, что им это удастся. И дело не в том, что я питал какие-то иллюзии о свойствах характера Помпея. Я давно знал, что тщеславие преобладало над всеми остальными его чувствами; но я также знал, что он всегда оставался патриотом, о чём свидетельствовало хотя бы то, что Помпей в предыдущем году отдал мне свой собственный легион. Кроме того, я ещё надеялся, что у него в памяти запечатлелись наши с ним продолжительные политические дискуссии, в которых мне всегда удавалось убедить его, что наши интересы совпадают, что у нас с ним одни и те же враги. Нам обоим устраивали обструкции представители одной небольшой группки политиков-реакционеров; у нас с ним не было причин соперничать друг с другом: мир достаточно велик, чтобы мы могли сосуществовать в нём. Я часто и настойчиво вдалбливал ему эту идею, то же самое делала, как мне известно, и Юлия. Я был уверен, что Помпей усвоил всё это, но, боюсь, не учёл одной истины, которую проповедуют моралисты: бывает достаточно одной неприметной слабинки, чтобы перевернуть и испортить человека, который без этой, казалось бы, мелочи мог оставаться сильным, стойким и последовательным. Дело в том, что Помпей не выносил равенства с другими. Он до самого конца был слишком горд, чтобы открыто признать, что я вхожу в категорию равных ему людей, и безумно боялся, что я могу действительно превзойти его. Эти тайные, подспудные мысли и догадки подтачивали его душу и искажали суждении В его собственном представлении он считал себя не способным на предательство или низость, а изменить миг было бы и предательством и низостью, потому что с самого начала я поддерживал его, я был его тестем, и никогда ничего не замышлял против него. И поэтому его кто-то должен был убедить, что, следуя своим недостойным побуждениям, он в действительности выполняет требования высшей морали. Помпей должен был померить или сделать вид, что поверил, что в то время как он стоит за законность и конституцию, я провожу свою революционную политику. Такой подход к ситуации был совершенно абсурдным. Я никогда незаконно не занимал государственных постов: наступал год, и меня назначали на тот или другой пост строго в соответствии с конституцией; а Помпей с младых ногтей пользовался привилегией обходить законы. Будучи, по сути, мальчишкой, он отпраздновал свой триумф и стал консулом, не обладая для этого занятия необходимыми качествами. Самые высокие свои воинские должности он получил в обход сената, благодаря народным голосованиям. Не сомневаюсь, что могу с фактами в руках доказать, что моя карьера в сравнении с его была куда более традиционной и законопослушной. Правда, возможно, я тут немного лукавлю. Мои действия всегда отличались экстравагантностью, и, в отличие от Помпея, у меня была чёткая цель, к которой я стремился. Если судить по идеям, которыми я руководствовался, то я больше, чем он, подходил под название «революционер». Но я никогда не ставил перед собой задачу развязать гражданскую войну; и теперь, когда я вспоминаю эти безобразные побоища при Фарсале, Тапсе и Мунде, где погибло так много римлян и не меньше озлобилось на всю оставшуюся жизнь, я чувствую себя виноватым как человек, которого, пусть помимо его воли, вовлекли в позорное деяние; но при этом я сознаю, что этого добивались они: Помпей, Бибул, Катон, Агенобарб, — а я пожертвовал бы всем, кроме своей чести, чтобы предотвратить это.

Зимой, сразу после поражения и смерти Красса, у меня ещё не было такого мрачного взгляда на будущее. Я даже мысли такой не мог допустить, что Помпей и я окажемся противниками в гражданской войне, причём возглавим такое количество легионов, какого за всю историю Рима не призывали на службу. Возможно, для меня явилось неожиданностью такое развитие событий благодаря свойству моего характера — полностью полагаться на своих друзей.

Никогда ещё в мирное время ситуация в Риме не была столь хаотичной и неспокойной, как в ту зиму. Я наблюдал за

ней из своей северной провинции, и мне частенько хотелось, чтобы закон позволил мне пересечь границу и самому заняться столичными проблемами. Но в действительности моё присутствие на севере обернулось удачей для меня, потому что так случилось, что мне вскоре пришлось срочно вернуться в Галлию в связи с серьёзнейшей угрозой тотальной войны там. В то же время в Риме не было никого, кроме Помпея, кто был бы способен осуществлять власть в городе, но Помпей не спешил воспользоваться своей властью. Он выжидал, как это не раз бывало и раньше, пока обстановка в городе станет невыносимой и все кинутся к нему с требованием при помощи чрезвычайных мер покончить с нею. В том году выборы то и дело откладывались, то из-за нескольких случаев беспримерного взяточничества (в которых были замешаны два моих протеже), то из-за бесконечного запугивания, к которому прибегали Клодий в своей борьбе за место претора и Милон, который при мощной поддержке сената добивался должности консула. Оба — и Клодий и Милон — были известными предводителями банд, и в схватках между собой они каждый день проливали кровь. Представься любому из них только случай, и он не задумываясь хладнокровно прикончил бы соперника. И вот в середине зимы такой «счастливый случай» выпал на долю Милона, и тот не преминул им воспользоваться. Клодий с необычно малочисленным эскортом был неожиданно атакован. Его спутников сокрушили гладиаторы Милона, самого Клодия сперва ранили, а затем — уж конечно не по причине самообороны — убили. У Клодия было много врагов в сенате, и большинство из них (особенно Цицерон) полагали, что в результате успешно применённого Милоном насильственного метода решения проблем в республике снова воцарятся мир и стабильность. Им очень скоро пришлось отказаться от своих иллюзий. Клодий оставался любимцем народа Рима. И никто другой, если не считать меня, не пользовался так долго и устойчиво такой любовью римлян. И даже сегодня, когда меня принимают скорее за автократа, нежели за популярного вождя, случись со мною то же, что с Клодием, на моих похоронах, так же как на его, непременно бы произошёл колоссальный взрыв всеобщего возмущения; однако, если бы убили меня, сомневаюсь, чтобы порядок в стране был восстановлен так же легко, как это удалось сделать Помпею после похорон Клодия, Народ полностью контролировал и саму церемонию похорон, и улицы Рима. Ни один из врагов Клодия в тот день не посмел носа высунуть на улицу, а здание сенат горело, как погребальный костёр. И это не стало считаться проявлением бандитизма, что особенно растревожило Цицерона.

Когда с волнениями покончили, всем партиям стало понятно, что для того, чтобы выжить, необходимо навести порядок в стране. Появились настойчивые требования объявить Помпея диктатором. У него была армия; на него постоянно нападал Клодий, но и Милону он не оказывал открытой поддержки; по своей натуре Помпей привержен традициям, к тому же чисто случайно приобрёл репутацию популярного лидера; и в конце концов он являлся тем человеком, к которому прибегал Рим во все свои тревожные времена. Кое-кто из моих друзей, помня, что и у меня есть армия, предложил мне заняться агитацией в пользу выдвижения меня и Помпея совместными кандидатами в консулы. Если бы Помпей согласился на это, думаю, достойной оппозиции нам не нашлось бы и это весьма укрепило бы наш с ним союз. И действительно, если бы я ещё один год поработал вместе с Помпеем, мы, возможно, избежали бы гражданской войны и её бесконечных жертв. Но у меня самого в то время не было возможности поддержать предложение моих друзей. Хотя я ещё не до конца осознал, каким страшным будет восстание в Галлии, но известия оттуда явно говорили о том, что, если мы не хотим потерять всё завоёванное нами, я должен находиться там, с моей армией. Поэтому я постарался довести до сведения Помпея, что поддержу предоставление ему любых исключительных полномочий. Однако я настаивал на том, чтобы он, пользуясь всей полнотой своей власти, непременно отдал под суд Милона. Мой друг Бальб, который, как всегда, работал на меня в Риме, сообщил мне, что Помпей будет добиваться суда и соответствующего приговора Милону. Но, добавлял Бальб, отношение Помпея ко мне оставляет желать много лучшего. Помпей явно давал понять, что с меня достаточно моего наместничества в Галлии и незачем мне лезть в политику Рима. Более того, он отверг ещё одно предложение, которое должно было снова сблизить нас. Я посоветовал ему жениться на Октавии, юной дочери моей племянницы Атии, умной и красивой девушке (как мне говорили; сам я её не видел с тех пор, как она была ребёнком). И, желая ещё больше укрепить наш с ним союз, я выразил готовность развестись с моей женой Кальпурнией и взять в жёны дочь Помпея от Муции. Я помнил эту девушку ещё ребёнком, так как сам был любовником Муции, когда Помпей воевал на Востоке. Я жалел Муцию, когда Помпей развёлся с нею, и тогда не знал, что его следующей женой будет моя дочь Юлия. Мне казалось, что, как когда-то Помпей был моим зятем, теперь я должен стать его зятем, и ради упрочения нашего союза я готов пойти наперекор своим чувствам (я ещё любил и сейчас люблю Кальпурнию). Ответ Помпея на мои домогательства оказался вежливым, но негативным. Его дочь уже была помолвлена с Фавстом Суллой, сыном бывшего диктатора, что являлось вполне уважительной причиной отказа мне. Сам Помпей не мог долго обходиться без жены, и его выбор почти всегда диктовался чувством. Он искренне полюбил Корнелию, вдову молодого Публия Красса, погибшего вместе с отрядом галльской кавалерии в Парфии. Корнелия была доброй и необыкновенно умной женщиной — для любого избранника прекрасной женой. И меня нисколько не удивило их бракосочетание, состоявшееся в конце того года. Но я понимал, что этот брак ещё больше отдалит Помпея от меня. Отец Корнелии, Цецилий Метелл Сципион, слыл человеком глупым и очень завидующим тем, кто был выше его по положению. На следующий год Помпей при поддержке таких негодяев, как Катон и Бибул, был возведён в сан единоличного консула с правом подобрать себе партнёра, и он остановил свой выбор на тесте. Дели бы не этот случай, Сципиона никогда не избрали хотя бы потому, что он оказался замешан в скандале со взятками на предыдущих выборах.

Меня нисколько не огорчили новые чрезвычайные полномочия Помпея, о которых он так мечтал; не удивило меня и то, с какой энергией Помпей стал пользоваться своей властью. В своих действиях он нередко прибегал и к совершенно неоправданным судебным преследованиям, но в целом год его консулата стал годом хорошего правления, когда соблюдались все приличия обычной гражданской жизни. Милона должным образом судили, и Цицерон взял на себя его защиту, что в той ситуации явилось проявлением мужества с его стороны. Но, по-видимому, в последний момент, когда он понял, что от него отвернулись многие римские граждане, нервы у него сдали, и произнесённая им речь оказалась совсем не похожа на ту её версию, которая была опубликована позднее и является прекрасным произведением ораторского искусства.

Но в тот год я не мог уделять много времени анализу жизни Рима — меня целиком захватили события в Галлии. Однако, ещё будучи в Северной Италии, я предпринял кое-какие шаги, дабы обеспечить своё будущее. Я добился поддержки народных трибунов в отношении закона (который и был принят во время консулат Помпея), дававшего мне право выставить свою кандида туру на пост консула, не присутствуя при этом лично и Риме. Я ещё не решил, в каком именно году я выставлю свою кандидатуру, но хотел быть уверенным, что, если меня изберут, я прямо из наместника Галлии превращу и в консула Рима. Эта мера предосторожности была необходима для моей безопасности. Я понимал, что, если я вернусь в Рим обычным гражданином и буду обычным путём добиваться должности консула, на меня накинутся все мои враги, которые, несмотря на все мои подвиги и достижения, не постесняются сфабриковать против меня какое-нибудь обвинение и, не гнушаясь никакими легальными средствами, постараются не допустить моего участия в выборах и застопорят мою карьеру. Я, вне всяких сомнений, справился бы с их нападками, но только при помощи не совсем конституционных методов, к которым мне вовсе не хотелось прибегать. Поэтому я вздохнул с облегчением, когда этот закон был принят. Теперь моё будущее было как будто обеспечено, и я считал, что, если останусь в живых — а по всему видно, что в том году при тех ужасных трудностях и опасностях, которые ожидали меня в Галлии, это было делом весьма проблематичным, — бояться мне будет нечего.

Помпей ещё только начал развивать свою деятельность, когда я получил известие от Лабиена, которое не оставляло никаких сомнений в том, что мои самые худшие опасения относительно Галлии сбываются.

Глава 12

ВЕЛИКОЕ ГАЛЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

В начале года Лабиен прислал мне информацию, которая, хотя я отчасти был готов к чему-то подобному, буквально потрясла меня. В своём послании он приводил достаточно убедительные доказательства в пользу того, что Коммий, вождь атребатов, играл значительную роль в формировании всегалльской лиги, поставившей перед собой цель восстановить независимость Галлии и изгнать из страны всех римлян. Я знал, что Коммий — человек способный и с большими амбициями. Я обращался с ним как с другом и всегда старался вознаградить его за его ценные услуги. И не по причине неудовлетворённых претензий или недовольства личного порядка пошёл он теперь против меня. Он сделал это из патриотических побуждений, и если у него, так многим обязанного мне, они оказались столь сильными, то что говорить о других, гораздо менее его связанных со мной чувством благодарности. Лабиен пытался воздействовать на него грубо, с помощью угроз и давления. Пожалуй, это был единственный случай за всё время галльских войн, когда я отнёсся к Лабиену с порицанием. Сам я всегда, как из соображений чести, так и из врождённого благородства, выступаю против самой идеи террора по отношению к врагам, и мне казалось, что Лабиен хорошо знал об этом моём убеждении. Тем не менее он послал к Коммию, который не догадывался, что находится под подозрением, командира высокого ранга и нескольких центурионов с приказанием убить галльского вождя, как только начнутся переговоры. Римских центурионов не так часто используют в качестве убийц, и на тот раз им не удалось достаточно успешно выполнить свою задачу. Коммий был ранен и бежал. В результате он стал нашим непримиримым врагом, а слухи о попытке убить его стали убедительным доводом для многих галлов в пользу вступления в антиримскую партию. Более того, известия из Италии очень сильно взбодрили эту партию. Говорили, что беспорядки в Риме, вызванные гибелью Клодия, продлятся неизвестно сколько времени и что я задержусь на севере Италии до поздней весны. Однажды галлы уже застали римскую армию врасплох в отсутствие её главнокомандующего. Теперь, казалось, для этого появилась ещё более благоприятная возможность. Если я окажусь отрезанным от своих легионов, их боевая активность будет ослаблена, восстание распространится по всей стране, и нашу армию постигнет гибель либо от голода, либо на неё набросятся и разгромят превосходящие силы галлов.