Гай Юлий Цезарь

Уорнер Рекс

Тогда, в декабре и начале января, перед тем, как я перевёл своих солдат через Рубикон, я вовсе не задумывался над подобными проблемами, но ощущал за собой силы, чьи интересы я представлял. Естественно, моя честь и амбиции играли не последнюю роль, но при этом, как это было и перед галльской войной, судьба Рима, армии и провинций волновала меня не меньше. Конечно, я оказался обижен лично, потому что считал, что ежедневные, ожесточённые атаки на меня со стороны Катона, Марцелла, Лентула и всех прочих — плохая награда за всё то, чего я добился за годы службы в провинциях; но больше всего меня огорчала мысль, что, если эти люди добьются своего, все мои завоевания и планы на будущее потеряют всякое значение. Меня буквально приводила в ярость не столько их враждебность ко мне, сколько их неспособность смотреть в будущее и неумение править страной.

Хотя я знал их достаточно хорошо, до последнего момента я не мог поверить, что они принудят меня воевать. В течение всего декабря того года я предлагал им одну уступку за другой и через моих агентов давал им такие гарантии, которым нельзя было бы не поверить, если бы у них появилось хотя бы малейшее желание судить беспристрастно и разумно. В то же время мои друзья предупреждали о разных заговорах против меня. Говорили, что некоторых моих военачальников подкупили враги, и в частности сообщали, что Лабиен поддерживает постоянные контакты с Помпеем и с теми из его сторонников, кто особенно старался создать брешь в наших с ним отношениях. Но я не мог поверить этим сообщениям. Я с детского возраста знал Лабиена; благодаря тому, что я сразу поверил в него, и благодаря его собственным

блестящим способностям он приобрёл такой авторитет и славу в галльских войнах. Он в корне отличался от всех моих военачальников, и при первой же возможности я позволял ему самостоятельно командовать войсками. Во всех военных мероприятиях мы всегда шли с ним рука об руку, и на этой почве зиждилась наша дружба. Во многих других вопросах у нас существовали разногласия. Лабиен всегда стремился действовать жёстко, мстительно, насильственным путём. Он бывал великодушен по отношению к своим друзьям, но никогда не давал пощады своим врагам. Я знал, что он не одобрял мои меры по примирению галльских народов в тот, последний год в Галлии. Будь на то его воля, он бы всех, кто принимал участие в восстании (а это было практически всё население страны), или уничтожил бы, или продал в рабство. Я также видел, что он ревниво смотрел на моё благосклонное отношение к Антонию, приятному собеседнику и в то же время энергичному и способному командиру. То, что Антоний, легкомысленный охотник до наслаждений, был одновременно и отличным военачальником, не укладывалось в сознании предвзято настроенного к нему Лабиена. Из всего, что я сказал о Лабиене, становится понятно, в чём мы расходились, однако все те годы он сотрудничал со мной весьма преданно и успешно. Он никогда не проигрывал сражений, и только однажды, когда нас преследовали неудачи, его не оказалось рядом со мной. Возможно, Лабиен, оглядываясь на свой долгий, триумфальный путь, решил, что он полководец посильнее меня, — и он действительно во многом не уступал мне. Я так подумал, потому что Лабиен иногда пренебрежительно отзывался обо мне. Он был холерик по характеру, гордец и придерживался высокого мнения о себе и в дни мира чувствовал себя неуютно. Во время нашей последней кампании в Галлии я всего себя отдавал то её политике, то проблемам Рима. Мы перебрасывали наши войска из одного района в другой просто для того, чтобы они не теряли форму и чтобы облегчить их снабжение продовольствием. А часы досуга я проводил в интеллектуальных, литературных беседах, которые всегда меня радовали. Помню, меня особенно заинтересовала новая школа молодых поэтов, среди которых было несколько выходцев из Цизальпинской Галлии, которая уже подарила миру Катулла. В моём штабе тогда появился юный Азиний Поллион, закончивший учёбу в Риме, и он с величайшим восхищением отзывался о новом стиле, который, по его словам, разработали там. Один из его друзей, простой восемнадцатилетний юноша, которого звали, кажется, Вергилием, был сыном селянина из-под Мантуи. Поллион говорил, что у него потрясающие способности к стихосложению и что он собирается написать эпическую поэму о древних царях Альбы, то есть о моих предках. Мне показалось, что этот проект заслуживает поддержки, но немного позднее Поллион сообщил мне, что Вергилий бросил поэзию и посвятил себя философии. Надо будет ещё расспросить Поллиона о нём. Написать эпическую поэму в ранней юности едва ли кто способен, но большинство умных юношей скоро устают от философии. В то время, о котором я сейчас вспоминаю, мои беседы с Поллионом и другими интеллектуалами о литературе по известным причинам раздражали Лабиена. Думаю, ему были противны любые занятия, в которых он не мог принимать участие в качестве лидера, и, несомненно, именно мой интерес к поэзии стал причиной того, что он нередко отзывался обо мне как о полководце-любителе. Но поверить в его предательство я никак не мог. Я считал, что, хотя мы с ним разные по темпераменту люди, нас слишком многое связывает. Я также думал, что Лабиен твёрдо усвоил истину, что все мои враги — это выходцы из старинных родов и они никогда не примут в свой круг на равных такого человека, как Лабиен, человека, у которого нет близких родственников среди римской знати. Я надеялся, что его великодушие и собственная заинтересованность крепко связывают его со мной, хотя к тому времени уже понял, что далеко не все руководствуются в своих поступках великодушием и даже своими интересами. Но, что бы там ни говорили, не в моих правилах подозревать своих друзей. Пусть лучше меня предадут, как это сделал Лабиен, или убьют, как убили Сертория, но я не буду тратить свою жизнь на меры предосторожности против тех, кому, обладая простыми человеческими чувствами, так приятно и естественно доверять. До сих пор только один из моих друзей — Лабиен — предал меня, так что я должен считать себя счастливчиком.

Тогда, в декабре и январе, я обсуждал всё ухудшавшуюся обстановку только с самыми близкими мне людьми. Каждый день был критическим, и всё же я надеялся, что в какой-то момент добрая воля убережёт нас от катастрофы. Первого декабря Курион очень ловко протолкнул в сенате предложение, чтобы мы оба — Помпей и я — одновременно сложили с себя полномочия командующих армиями. За предложение проголосовало триста семьдесят сенаторов, против — двадцать два. Это было во многих отношениях интересное голосование. Оно чётко определило количество моих непримиримых врагов в сенате — двадцать два, но и оно же выявило скрытую тенденцию к тому, что эти двадцать два сенатора обладают большей энергией и решимостью, нежели все остальные триста семьдесят, которые голосовали против них из самых разных соображений: кто из патриотизма, кто по дружбе со мной, кто из собственной лени или же собственных интересов. Двадцать два непримиримых твёрдо решили устранить меня из политической жизни любой ценой. Ещё до этого голосования они распространяли слухи о том, что я якобы уже иду на Рим, пренебрегая при этом очевидным фактом: у меня к тому времени не было, по военным соображениям, никакой возможности сделать это. Они понимали, что, если Помпей удалится в свою провинцию, в Испанию (что, кстати, он давно должен был сделать) или полностью откажется от командования войсками, им не удастся, принимая во внимание отношение ко мне народа Рима, провести судебный процесс против меня таким образом, чтобы наверняка вынести мне обвинительный приговор. Так что Помпею не оставалось ничего другого, как оставаться главнокомандующим и не покидать Италию. Голосование в сенате было просто проигнорировано. На следующий день консул Марцелл в сопровождении своего коллеги, который, получив от меня взятку, согласился просто ничего не говорить и ничем» не делать, и ещё двух моих врагов, избранных консулами на следующий год, отправился на встречу с Помпеем, который ожидал их за стенами города. Затем в полном противоречии с постановлением сената и с волей народа Марцелл торжественно вручил Помпею приказ взять на себя командование всеми вооружёнными силами Италии и сделать все необходимые приготовления для защиты страны. Помпей принял на себя эту миссию. Он сразу же призвал своих ветеранов и принялся набирать рекрутов. Одновременно он взял себе два легиона из моей армии, которые я, подчинившись требованию сената, переправил в Италию для дальнейшего использования их в войне против парфян, но которые в действительности никуда из Италии не ушли и оставались там специально до этого чрезвычайного положения.

Таковы были новости, доставленные мне Курионом примерно в середине декабря в Равенну. Они-то и заставили меня впервые подумать о самозащите с привлечением армии. Курион советовал мне немедленно выступить в поход на Рим, прежде чем сенат и Помпей мобилизуют все имеющиеся в их распоряжении силы. Он полагал, что у меня на это есть все основания. Я должен выступить в защиту прав народных трибунов и воли самого сената. Он справедливо заметил, что большинство моих побед были одержаны благодаря тому, что я гораздо быстрее, чем ожидал мой противник, собирал свои войска, и теперь, настаивал Курион, появилась счастливая возможность прибегнуть к этой, столь привычной для меня тактике. Но, как бы там ни было, его совет пришёлся не ко времени. Общий настрой как в Италии, так и в моих легионах был категорически против гражданской войны. Если гражданской войне всё же суждено будет начаться, было очень

важно, чтобы каждый человек — особенно мои солдаты — знал, что я сделал всё возможное, чтобы не допустить её. В то время на итальянской стороне Альп у меня был только один легион. У Помпея были два легиона на юге, и он уже набирал новые. Я не страшился этого численного превосходства, потому что знал, какая неразбериха и беспорядок царят там, где армия находится в процессе формирования, в то время как мои солдаты хорошо обучены, дисциплинированны и всегда готовы действовать. Но чтобы наши действия оказались успешными, необходимо было заручиться хорошим отношением гражданского населения к нам. Я никогда не хотел быть вторым Суллой — я даже не хотел, чтобы кто-нибудь мог помыслить обо мне такое. Если меня вынуждали к сражению, то всем должно было быть совершенно очевидно, что я избегал сражения до последнего мгновения и в любой момент готов пойти на переговоры о мире. Я вызвал два легиона из Галлии главным образом из соображений собственной безопасности, а не для того, чтобы предопределить свой успех. Во всяком случае, им ещё предстояло добираться до меня, а на это уйдёт ещё какое-то время. Я уже послал моего подчинённого Гирция в Рим с посланием тестю Помпея Сципиону, в котором заявлял о своей готовности отказаться от своего наместничества в обеих Галлиях в обмен на маленькую провинцию Иллирик с одним или двумя легионами в придачу, пока не придёт время выставить мою кандидатуру на пост консула. Идти дальше этого значило бы для меня полностью отдаться на милость моих врагов.

Курион был удивлён и потрясён моим поведением. Вплоть до того дня он плохо знал меня и слыл страстным, хотя скорее теоретическим, моим противником, пока я не оплатил все его долги. Несомненно, у него ещё оставалось представление обо мне — весьма распространённое, но неверное, — что я беспринципный и честолюбивый тип, не брезгающий никакими средствами ради достижения своих целей. Мои настоящие друзья знали меня лучше. Я с большим уважением отношусь ко всем и всяким приличиям и никогда не бываю беспринципным, кроме тех редких случаев, когда без этого просто невозможно обойтись. За те несколько дней Курион стал моим хорошим другом, и меня глубоко трогала его страстная преданность мне. Как бы я хотел видеть его живым сегодня!

К концу декабря письма из Рима всё больше свидетельствовали о том, что сбываются мои самые худшие опасения. Помпей уже в открытую говорил обо мне как о мятежнике или как о выскочке, которого он сам поднял до вершин власти и которого он сам же и свергнет оттуда. Когда кто-нибудь — небеспричинно — спрашивал у него, хватит ли у него сил для защиты Италии, Помпей отвечал в своей обычной (хотя и до смешного самоуверенной, но эффектной) манере: «Где бы ни ступила моя нога в Италии, из её земли тут же выскакивают легионы». И эти слова не так уж далеки от истины, потому что для него были созданы все условия, и он мог «ступать» своей ногой по всей Италии.

Я предпринял ещё одну попытку. В своём письме в сенат я вновь подтвердил, что готов уйти с поста главнокомандующего, если Помпей сделает то же самое и в то же самое время. Я требовал, чтобы моё предложение снова поставили на голосование. А чтобы ни у кого не возникало сомнений в моей решимости, я добавил, что, если на мои условия не пойдут, я готов защитить и себя и республику. В конце декабря Курион, не покидая седла ни днём ни ночью, доставил это письмо из Равенны в Рим. Он прибыл туда на утро нового года, и у него ещё оставалось время попасть в сенат до того, как новый консулат приступит к выполнению своих обязанностей. Курион справился со своей задачей, передал моё письмо Антонию, который только что стал народным трибуном, и тот при поддержке другого трибуна, Квинта Кассия, вручил письмо консулам и потребовал немедленно прочитать его.

Кажется, в тот раз сенат оказался терроризирован и запуган тремя личностями. Первым был тесть Помпея, Сципион, человек никчёмный, но бесконечно тщеславный. Когда он заговорил, все решили, что Сципион говорит от лица самого Помпея, и ему удалось нагнать страху на сенаторов сообщением, что, если они не примут самых строгих мер против меня, Помпей лишит их своего содействия и предоставит моей власти. Затем Лентул, один из новых консулов, сказал, что ему невыносима сама мысль о компромиссе. Сначала он не разрешил Антонию изложить содержание моего письма. Затем охарактеризовал автора письма как признанного всеми врага народа и запретил обсуждение письма. Их поддержал мой старый враг Катон, который всегда не одобрял моего поведения как в моральном плане, так и в политике. Думаю, что его больше всего возмущала моя длительная любовная связь с его сводной сестрой Сервилией, матерью юного Брута, который, хотя и находился долгое время под влиянием самодовольного дяди, теперь, надеюсь, стал одним из моих самых лучших друзей. Катон, не допускавший и мысли, что на свете есть кто-то, равный ему в честности и добрых намерениях, наслаждался выпавшим на его долю исключительным правом оскорблять Помпея и бешено выступать против меня. Он тоже отверг всякую возможность компромисса. Катон сказал: «Только по причине своей глупости и непомерных амбиций Помпей дал возможность Цезарю стать великим; теперь ему же, Помпею, придётся показать себя добрым гражданином и силами своей пехоты сокрушить его».

Итак, эти люди с небольшой бандой не таких знаменитых, но, однако, не менее бешеных сторонников взяли верх в сенате. На протяжении всей той первой недели января, в те дни, когда сенат собирался на свои совещания, обязательно принимались какие-нибудь меры против меня или против моих друзей. Во время своих дебатов ни один из сенаторов не вспомнил ни о моих победах, ни о лишениях, перенесённых моей армией за последние девять лет в Галлии, ни о благодарственных молебствиях, ими самими же декретированных в мою честь. Ни один из них не побеспокоился о том, достаточно ли войск в распоряжении Помпея, чтобы в случае войны защитить Италию от меня. Самонадеянно решили, что большая часть моей армии покинет меня, а Помпей, топнув ножкой, в мгновение ока совершит чудо. Так, всего за несколько дней смуты и просчётов эти безответственные и озлобленные люди вовлекли страну в войну. Было принято решение, согласно которому если я к определённой дате не сдам командование армией, то буду объявлен врагом народа. Трибуны Антоний и Кассий, попытавшиеся вмешаться, были изгнаны из сената, и их жизнь оказалась в опасности. И наконец, седьмого января сенаторы приняли декрет, известный как «последний декрет», который давал консулам власть принимать любые меры, призванные сохранить безопасность республики. Это был декрет, против которого — или против злоупотреблений которым — я выступал всю мою жизнь. В своё время в результате подобного декрета начались репрессии. Теперь случилось почти то же самое: власть в дурное время попала в дурные руки. Она стала слепым орудием в руках фанатиков. По всей Италии началась мобилизация, и началась всерьёз. Домиция Агенобарба, вечного и злейшего моего врага, назначили командующим моей армией и наместником моих провинций. Антоний, Кассий и Курион бежали из Рима в одежде рабов и поспешили на север, в Равенну. Десятого января они прибыли в Аримин. Я велел им ждать меня там, так как решил захватить Италию. В ночь на одиннадцатое я послал соединения тринадцатого легиона через Рубикон.

Глава 2

ЗАВОЕВАНИЕ ИТАЛИИ

Думаю, что тогда в Равенне никто, кроме моих ближайших друзей, не догадывался о моих истинных намерениях. Одиннадцатого января большую часть дня я провёл на глазах у публики и вечером развлекался за ужином со своими гостями. Покинув вечеринку, я постарался обмануть любопытствующих по поводу того, куда я собираюсь отправиться. И они увидели, что я выехал из города по дороге, ведущей в противоположную от Аримина сторону, и, скорее всего, решили, что я поехал на свидание с дамой (я всегда в свободное время находил себе жён и дочерей местной знати, очень охотно принимавших меня), но никак не навстречу ужасной, разрушительной войне. Вскоре я повернул на нужную дорогу, и ко мне присоединились мои военачальники, которые одновременно со мной выехали из города, но другими путями. Я прибегнул к этим мерам предосторожности и секретности, чтобы овладеть городом Аримин, не встретив никакого сопротивления. Я твёрдо решил, если представится хотя бы малейшая возможность, уклоняться от любых столкновений с моими соотечественниками и вступать в сражение только в случаях, не оставлявших иного выхода, и хотел, чтобы все знали: я всегда готов вести разумные переговоры.